Восход памяти/2022

Глава 1. АК-47

Мальчика звали АК-47. Недавно он обзавелся паспортом. И это не то имя, не то номер, одним словом — клеймо, строгим типографским шрифтом впечаталось в его неоформившуюся личность и тем самым ознаменовало окончательный и бесповоротный уход детства, которое ускользало год за годом.
Ненавистное имя да отец, отставной военный, нарекший его так — вот все, что роднило мальчика с вооруженными силами и в принципе с подобного рода делами, которые принято считать мужскими. Зачатки мужественности, усиленно насаждаемые отцом в попытках приобщить дитя к мужским интересам, попадали на неблагодатную почву бесталанности и отчужденности, не принося никаких плодов, кроме горького досадного разочарования. Всему существу АК-47, в обычной жизни называемого Акимом, претила отцовская одержимость идеей превращения его в «мужика», от идеального образа которого он постоянно и неуклонно отдалялся. Что, впрочем, было неудивительно, учитывая, что он не был рожден мальчиком, по крайней мере, на все на сто процентов, — с рождения пол его оставался неопределенным.
Крайне редко, но такое случается: нарушение половой дифференциации, обусловленное мутацией хромосом, выраженное в наличии у новорожденного половых органов промежуточного типа, вынуждает родителей вместо природы принимать непростое решение, самостоятельно выбирая пол для ребенка. В случае с АК-47 выбор, диктуемый отцом, который всегда мечтал о сыне, готовился к его встрече после регулярных скетчей УЗИ, достоверно свидетельствующих о правильном, «как должно» дрейфе в околоплодных водах будущего «мужика», был предсказуем. Мать младенца, пребывавшая под гнетом авторитета мужа, снедаемая стыдом и виной за все дефекты развития плода, не позволила себе ни собственного мнения, ни возражений на этот счет, — главным для нее в сложившейся ситуации оказалось спокойствие супруга.
Так, в голубом кружевном конвертике и того же цвета комбинезоне после пары часов хирургических манипуляций с реконструкцией половых органов и срока постоперационной реабилитации больничные стены выпустили в свет андрогина Акима, отныне, словно в насмешку, именуемого по всем официальным документам внушительно и брутально — «АК-47».
С тех самых пор, с самого что ни на есть раннего детства отец, да и мать с подачи супруга взращивали в нем мужское начало, подвергая различным физическим нагрузкам и активностям, как то: поднятие тяжестей, отжимания до полусмерти, бег на износ, и конечно же стрельба — как без нее, до полного изнеможения. Ни сил, ни характера терпеть все это у Акима не было. При каждой новой неудаче он срывался, ревел как девчонка, заставляя родителей краснеть и в очередной раз опускать руки, бросая бесполезное начинание и вновь ломать голову над придумыванием альтернативного способа пробудить в сыне мужественность.
Отец, будучи заядлым охотником, решил приобщить Акима к этому истинно мужскому занятию. Однажды осенью он выбрался с девятилетним Акимом в подмосковный лес. Заранее разбил шалаш у заросшего пруда, и в рассветный час, спустив на воду загодя изготовленные чучела уток для приманки стайных пернатых, вместе с уже изрядно продрогшим на утреннем холоде сыном затаился в зарослях камыша с ружьем наготове, поджидая добычу.
Мальчик дрожал, шмыгал носом и сильно хотел в туалет, но страшно боялся сказать об этом отцу. И пока он размышлял, что является меньшим из зол: сообщить строгому родителю о так некстати возникшей неотложной потребности или втихомолку надуть в штаны, стая уток вспорхнула неподалеку в пасмурном небе, и, сделав полукруг над прудом, принялась снижаться, завидев подставных «сородичей». Отец многозначительно взглянул на сына, желая донести до него всю серьезность момента. Затем, сосредоточившись на добыче, прицелился, уверенно спустив курок.
Выстрел из двустволки разорвал рассветную тишь, и стая уток, истошно крякая, взмыла ввысь, и дружный шелест крыльев скрыли низкие осенние облака, а одинокая гладь пруда вынесла на поверхность двух бездыханных селезней кряквы с насыщенно-зеленым поблескивающим металлическими искрами оперением на голове и сероватой грудкой — красивых и мертвых. Отец, опоенный охотничьим азартом, был вне себя от радости и спешил продемонстрировать трофей. Он, вытащив селезней из воды, протянул их сыну: с бездыханных тел струями стекали капли, живо представшие воображению Акима неимоверно длинными тягучими соплями; мертвые головы буквально клонились к земле, готовые в любой момент отсоединиться от тщедушных шей.
— Зацени выстрел, сынок! Одним двоих сразил! — гордо воскликнул отец, широко улыбнувшись. И его зубы сверкнули белизной на фоне раскрасневшегося от возбуждения лица.
Несмотря на холод, Акима прошиб пот, в глазах потемнело, и он буквально шмякнулся на колени, исторгнув из пустого желудка желтоватую желчь вперемешку с водой прямо на сапоги отца. Через мгновение туда же упали мертвые утки, брошенные отцом в порыве гнева с громким матом. Нечего и говорить, что штаны несостоявшийся юный охотник, естественно, обмочил.
Тем не менее бывалый вояка никогда не сдавался. И это непоколебимое упорство в конечном итоге привело к роковому дню, разделившему существование их семьи на до и после, который окончательно перечеркнул отношения отца и сына, поставил на них огромный жирный крест.

***

Поздним осенним вечером по безлюдной загородной трассе при свете полной луны проезжал синий универсал. Грузный мужчина с суровым лицом и едва наметившейся проседью на висках расположился на переднем пассажирском сиденье, а из-за руля едва выглядывал щупленький паренек одиннадцати лет от роду. Полные страха глаза мальчика вспыхивали в свете уличных фонарей, вдоль которых двигалась машина навстречу резким изгибам проселочной дороги и холодному сиянию луны. Дорога была узкой и извилистой, мальчик с трудом угадывал следующий поворот. Когда они проезжали неосвещенные участки, его пальцы напряженно сжимали руль, а правая нога автоматически нащупывала педаль тормоза, но все же он, понукаемый укоризненным взглядом мужчины, продолжал путь.
Дальше начался лес, фонари исчезли. Мальчик, забыв вовремя включить дальний свет, чуть не выехал на встречную полосу в том месте, где дорога резко уходила вправо. Встречный грузовик, возмущенно сигналя, совершил маневр и чудом избежал столкновения. Взбешенный отец едва успел вывернуть руль. Машина под пронзительный визг тормозов и скрежет разлетевшегося гравия остановилась у обочины.
— Ничего тебе нельзя доверить! Ты чуть нас всех не угробил! — орал отец во всю глотку.
Мальчик сильнее вжался в водительское сиденье. Он выключил зажигание, погасил фары, — словом, по порядку делал все так, как учил отец. Мать сидела позади сына. По привычке она долго молчала. Затем, положив руку ему на плечо, заговорила вполголоса, обращаясь к мужу:
— Юра, не надо так. Он же совсем еще ребенок! Ради бога, сядь за руль сам и поедем домой!
Мужчина, наградив жену недовольным взглядом, распахнул дверцу машины и нехотя ступил на влажный гравий. Дверь захлопнулась за его спиной. Он размял затекшие ноги, сделав пару шагов по направлению к лесу, расправил плечи, прохладный осенний ветер коснулся ворота его рубашки. Юрий подставил ветру лицо, глубоко вздохнул. Насыщенный кислородом воздух прояснял сознание, успокаивал, примирял запутавшиеся в противоречиях чувства. Юрий окинул взглядом верхушки деревьев, скользнул еще выше — под лунным небом, подгоняемые ветром, чередой проплывали фиолетовые облака, и гнев уходил, возвращая разуму ясность. «Рано ему за руль, только и всего», — подумал отец, и собираясь сменить сына за рулем универсала, повернул голову к дороге.
Вдруг и сама колея, и машина на обочине стали видны как на ладони, озаренные надвигавшейся на них волной интенсивного света. Мощный рев двигателя сопровождал этот гигантский петляющий из стороны в сторону проектор, с неистовой скоростью несущийся вперед. Все произошло в считаные секунды. Не успел Юрий сделать и шагу, как неуклюжий микроавтобус «хёндай старекс», выскочил из-за поворота, врезался в припаркованный на обочине синий универсал, с режущим сердце металлическим скрежетом протащил его вперед, после чего микроавтобус вынесло с дороги в кювет, где он несколько раз перевернулся и заглох. У дороги под стальным светом равнодушной луны, холодным бликом среди вновь воцарившегося мрака в мертвой тишине лежал покореженный автомобиль.
Ужас, неверие, непонимание пригвоздили мужчину к земле. Тогда он еще не знал, что в той машине одно беззаветно преданное ему сердце отсчитывало последние удары, а его сын, окровавленный, едва живой, ступил на порог между жизнью и смертью. Тучи сгустились, зашторив полную луну с ее холодным блеском, и внезапно начавшийся дождь тяжелой барабанной дробью бил о металлический корпус разбитого универсала.
Мальчику удалось выкарабкаться. Его остановившееся сердце стараниями врачей-реаниматологов забилось вновь, но его мать скончалась на месте, как и водитель микроавтобуса. Как выяснилось позже, лихач отличался крайне нестабильной психикой, состоял на учете в психдиспансере, ездил без прав, да в придачу был слегка под кайфом — в его крови обнаружили сильнодействующие вещества. Также выяснилось, что помимо него в машине находилась женщина. Она выжила, но серьезно пострадала.
Между тем судьба виновника аварии и пострадавшей пассажирки совсем не волновали Юрия. Он один знал, кто истинный виновник трагедии, кто на самом деле виновен в смерти его жены — тот, кто не смог справиться с управлением и остановил машину у обочины, тот, кто выключил фары на неосвещенной трассе, тот, кого он, Юрий, так и не успел сменить за рулем. При всей сомнительности подобного хода мыслей мужчина, не привыкший подвергать анализу собственные даже скоропалительные решения и домыслы, действительно рассудил так. Никчемный сопляк, которого он породил и которому не суждено стать мужчиной, одной досадной глупостью сломал устоявшийся уклад всей его жизни, отныне испорченной, неправильной и одинокой, — такова была его правда, одна-единственная, а возможности существования второй правды Юрий не признавал.
С тех пор отец махнул рукой на сына — он больше не давил, не принуждал, не забывая при этом исполнять формальные отцовские обязанности: регулярно присутствовал на родительских собраниях в школе, во время которых позевывал, уставившись в потолок, водил сына к психотерапевту, которого Акиму ввиду известных его особенностей надлежало посещать, по той же причине с приближением подросткового возраста по указанию врачей не забывал пичкать сына гормонами. Но как такового общения между отцом и сыном не существовало, да и откуда было ему взяться, когда сын служил отцу живым напоминанием о поломанной судьбе, а душу сына каждодневно отравляло мучительное нескончаемое чувство вины и собственной никчемности. Словом, оба существовали в параллельных вселенных, в атмосфере полнейшей отстраненности и безразличия.
В результате к четырнадцати годам АК-47 имел наряду с паспортом, непониманием и презрением со стороны собственного отца и сверстников еще и кучу комплексов вкупе с девчачьей внешностью.

Глава 2. Девочка из зеркала

           Как ни парадоксально, но Аким, ненавидя свою внешность, питал странную страсть к зеркалам. Его роман с зеркалами начался после аварии. От тоски по матери, присутствие которой чудилось ему всюду, и красноречивых обвинительных взглядов отца он прятался в своей комнате за запертой на задвижку дверью. В положении отверженного сына, на которого отец махнул рукой, все же был один плюс — у Акима появилась уйма свободного времени, и оставив ненавистные гантели пылиться под диваном, он наконец был предоставлен сам себе. Мальчик подолгу просиживал на диване, обхватив руками колени, перед включенным ноутбуком на низеньком столе, а тупые ролики по «Ютьюбу» шли фоном. А он размышлял, не на шутку заморачиваясь на тему того, кто же он есть на самом деле, и что было бы, реши родители по-другому, и он бы рос девочкой, и что бы хотела эта девочка от жизни, и чего хочет от жизни он теперь. Отец больше не приставал к нему, заставляя стричься, его темные волосы отросли до плеч, отчего он с тонкими линиями губ и носа и большущими зелеными глазами походил на персонажа японского аниме, пол которого распознается с превеликим трудом. И персонаж этот — до боли одинокий и непонятый, хотя и понимать-то, по правде говоря, нечего (он ничего из себя не представлял, ему нечего было сказать миру), так что Аким все больше склонялся к мысли, что ничего, в сущности, он от жизни не ждет, он — школьный изгой и посредственный ученик, у него нет ни увлечений, ни желаний, кроме, пожалуй, одного — чтобы над ним прекратили издеваться и оставили в покое. Причину неприязненного отношения к себе он не искал, для него она была предельно ясна: он не мог общаться с мальчишками на равных, они внушали ему страх. Ему постоянно казалось, что заметив, насколько он далек от их интересов, мягок, неспособен дать отпор, сверстники тут же разоблачат его, и тайна его так называемой «двойственности» выйдет наружу во всем ее неприглядном свете. И страх этот сковывал, душил, заставляя душу съеживаться и окончательно уничтожая остатки характера.
           Безысходность его положения, подпитываемая одиночеством, наполняла разум мальчика, методично день за днем отравляя его самого и всю атмосферу комнаты, где уже давно никто не убирался, где на столе вместе с выплюнутой жвачкой вразнобой валялись учебники, на диване в куче с нестираной одеждой — старый ноутбук, а на противоположной стене висело прямоугольное зеркало в полный рост — все в разводах под сантиметровым слоем пыли.
           Аким подошел к зеркалу, провел по нему ладонью, и краешек отраженного света люминесцентной лампы приоткрыл прятавшийся под неровной челкой бесконечно тоскливый взгляд затравленного волчонка, отбившегося от стаи. И нечто недостижимое, светлое из потайной глубинной памяти сотен миров взывало к нему, тянулось к свету, просило об узнавании. Ощущение постороннего или скорее потустороннего присутствия не пугало мальчика, а, напротив, манило, давая надежду, завораживая, околдовывая. Аким впервые за долгое время почувствовал прилив сил и внезапную потребность незамедлительно навести в комнате порядок, разложить разбросанные вещи по местам, а главное — очистить до блеска зеркало.
           Из хозяйственного ящика в ванной комнате он принес моющее средство и салфетку из микрофибры и со всей тщательностью принялся натирать зеркало сверху донизу, пока поверхность его не засияла холодным стальным серебром. В зеркале отразился весь беспорядок, царивший в комнатушке мальчика, и ему стало стыдно, неловко, что блестевшее чистотой зеркало вынуждено отражать все убожество его жилища. С удвоенной силой Аким разгребал валявшийся на диване и под ним хлам, избавлял стол от давно ненужных исписанных бумаг, сломанных ручек с пустым стержнем, вытирал накопившуюся пыль, которая постоянно попадала в нос, заставляя чихать.
           Стояла зима, нещадно жарила батарея. Спертый воздух перемежался с парами бытовой химии, не давая дышать. Аким распахнул окно, и струя морозного воздуха освежила комнату, мгновенно наполнив ее жизнью. Россыпь белесых снежинок упала на освободившийся от хлама черный письменный стол, чтобы тут же растаять, отразившись в сияющем блеске начищенного зеркала, которое, казалось, вместе с Акимом с наслаждением вдохнуло морозную свежесть всей поверхностью, будто впитывая целительную зимнюю прохладу в вышине многоэтажек большого города, не в силах насытиться до конца.
           Мальчик, не затворяя окно, всмотрелся в зеркало. Оно по-прежнему манило. Ему чудилось, что вот-вот оно откроет ему свою тайну, распахнет для него свою потаенную пустоту. Но что-то мешало, было лишним, интуитивно он ощущал это. Помехой оказался свет от крупной люминесцентной лампы, и Аким, поддавшись неизъяснимой потребности остаться в темноте, выключил свет, и остался в предвечерний час пасмурного зимнего дня, укрытого сумерками, один на один с пустотой темного зеркала.
           За окном завывал ветер, поминутно бросая рассыпчатые хлопья на черный стол. Аким стоял перед зеркалом. Его расплывчатый нечеткий силуэт походил на тень, а он смотрел на отражение и не мог оторваться: черты лица расплывались, расфокусированный взгляд рисовал замысловатые блики, темными узорами они обволакивали плечи, руки, а точнее — те места, где полагалось им быть. Аким уже не был уверен, что то, что он видел — отражение его собственного силуэта. Казалось, тьма создает нечто иное, замещает его, АК-47, кем-то другим, далеким, эфемерным, но непременно лучшим, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть наваждение, не дать развеяться миражу.
           И с того зимнего вечера он проникся к зеркалам странною любовью. Где бы то ни было — в школьной раздевалке или у себя в комнате, он, оставаясь наедине с зеркалом, выключал свет и всматривался в себя, постепенно перенаправляя взгляд в глубь зеркальной пустоты. В такие минуты он давал волю воображению, представляя, что кто-то там, за границей пустоты, в зазеркалье, стоит и смотрит на него, и этот кто-то — единственный во всем мире близкий, единственный, кто в состоянии принять его и указать путь.
           Помимо зеркал, в жизни мальчика произошли и другие изменения — ему стали сниться цветные сны. Всегда приходил один и тот же сон: белый парусник мерно покачивался на волнах средь перламутровой глади бескрайнего моря, и ласковое солнце согревало кожу. Аким не видел себя, но точно знал, что находится на этом паруснике, только был он кем-то другим, свободным от всего и вся, бесстрашным и сильным. Он доподлинно знал, что это был он, потому что ласковое солнце согревало кожу и легкий бриз освежал лицо, не хватало лишь малости — вспомнить о себе, том человеке на паруснике. Но стоило призвать на помощь память, обратиться к рассудку, как сон отступал и вместо белого парусника Аким обнаруживал белую простыню и подушку, куда он уткнулся заспанным лицом.
 Разгадка тайны белого парусника стала заветной мечтой мальчика. Он постоянно жаждал вернуться в щедрый на впечатления сон, чтобы в который раз предпринять попытку вспомнить того, кто плыл на паруснике, вспомнить себя кем-то другим, но пока все попытки заканчивались неудачей: если сон и приходил, то неизменно заканчивался одним и тем же — усилия мальчика вызвать воспоминания вырывали его из сна, возвращая в ненавистную, но настоящую жизнь.
Но так или иначе скупая на радость действительность пробудила в нем некий интерес: он стал искать, искать то, что скрыто за зеркалами, и то, что скрыто за пределами сна, и что более важно — он начал искать связь, которую подспудно ощущал, убежденный, что зеркала и сон связаны, обе загадки — зазеркалья и белого парусника — пересекаются. Он искал точку соприкосновения двух неизвестностей по ту сторону реальности, неустанно вглядываясь в пустоту зеркал. Как известно, если ищешь, то найдешь обязательно, только вопрос — что? Ответ многовариантен. Так и Аким, жадно ищущий по ту сторону зеркал, искал и… нашел… что-то…
Поначалу Аким по привычке пытался найти зацепку на просторах Интернета, пролистывая бессчетное число сайтов, содержащих информацию о магических свойствах зеркал. Однако ничего, кроме эзотерического мусора, кочующего из ресурса в ресурс, ничего даже отдаленно похожего на его собственный опыт Сеть не выдавала. Лишь голова раскалывалась от перегруза. Да и ко всему прочему, вечно всплывающие окна с предложениями оккультных услуг окончательно отвратили мальчика от блуждания в цифровом пространстве. И он вновь оказывался один на один с темным зеркалом, неустанно всматривался в тонкий просвет меж сияющей зеркальной гладью и потаенным пространством неведомых глубин.
В ходе этих практик день за днем, месяц за месяцем Акима не покидало ощущение чужого, но отнюдь не враждебного присутствия, которое непонятным образом придавало мальчику силы и уверенность, поэтому он не оставлял практик, надеясь обрести откровение. Белый парусник и его загадочный пассажир по-прежнему оставались спутниками его цветных снов. И вот незадолго до своего четырнадцатилетия он наконец разглядел, кто же столь долго шел к нему, день за днем восходя к свету с самого дна зеркальной бездны.
В который раз мальчик, сидя в своей комнате напротив начищенного до блеска прямоугольного зеркала, всматривался в запределье стеклянной пустоты. За окном ветер колыхал темные провода, насвистывал монотонную мелодию в распахнутую форточку. Лампы погасли; лишь тусклый свет тоненькой свечи в руке мальчика едва заметно подрагивал, бросая танцующие тени на лик в отражении глянцевого зеркального полотна. Подрагивающий оранжевый огонек потихоньку истончался, от него отделилась узенькая блеклая часть, он будто раздвоился, и вторая часть постепенно наливалась светом, с каждой секундой приобретая насыщенность, становясь отдельным сиянием, рожденным из мрака всполохом свечи и существующим лишь в потемках зеркального межпространства.
Аким затаил дыхание. Таинство захватывало, до безумия страшило и тем сильнее манило его. Огонек, играя отраженным тьмой пламенем, огонек той другой, зазеркальной свечи легкой дымчатой гирляндой устремился по спирали вверх, покуда не скрылся из виду, спрятавшись за спиной отраженного силуэта мальчика. Свеча в руке Акима задрожала, вспотевшие пальцы еле удерживали скользкий воск. Страх кружил голову (что-то, возможно, опасное, таилось за спиной), приказывая обернуться и немедля, пока не поздно, разрушить чары. Но таинственный зов из глубин зазеркалья молил остаться. К тому же любопытство, желание досмотреть кино, проецируемое отражением, до конца, возобладало, и Аким изо всех сил вцепился в непослушную свечу. И тут же отражение ответило мальчику, показав из-за спины отраженного силуэта язычок потустороннего пламени зазеркальной свечи. Спустя несколько секунд вслед за свечой отражение явило руку, что держала ее: узкую кисть с тонкими пальцами, чересчур белую веснушчатую кожу, обнаженную отсветом оранжевого пламени. Нечеткое отражение черных джинсов и футболки Акима, подпрыгивающим в такт неловкой пляске умирающей в его руке свечи, становилось размытее, очертания его таяли на глазах, сменяясь чужими, совсем иными очертаниями: вместо одежды мальчика зеркало явило девичье платье с коротким рукавом — зеленое в крупный горошек, а вместо его, Акима, лица зеркало отразило миниатюрный лик курносой девчушки с россыпью веснушек на носу и щеках и рыжими волосами. Ее глаза, круглые и большие, не мигая в упор глядели из зеркала.
— Не пугайся! — сказала девочка, словно ледяным сквозняком прорезав молчание тишины. — Ты звал меня, и я пришла.
— П-пришла откуда? — выдохнул мальчик, и звук собственного голоса вдруг показался чужим.
Девочка приложила палец к губам, не раскрывая рта, но Аким мог поклясться, что в голове его пронеслось тихое «Тс-с…».
 «Я сама не знаю, откуда взялась, — тем же манером проговорила незнакомка, — я всегда была здесь. И тебе не нужно говорить, я услышу тебя и так — просто подумай!»
«Здесь — это в зеркале?» — подумал Аким.
«Здесь, — ответила девочка. — Тут одиноко и холодно».
«Как и здесь», — вернул мысль мальчик.
Слово опередило мысль — только высказав ее, Аким понял, что в комнате и впрямь зябко. Он поежился от внезапно охватившей его дрожи. Но серо-зеленые глаза девочки сулили тепло, и холод отступил, не докучая больше.
«Как тебя зовут?» — спросил он.
— Зови меня Марийка.
Ему показалось, что девочка с тем же успехом могла назвать любое другое имя. Имя вообще не имело значения, тогда почему бы не назвать это?
«Я — Аким», — безмолвно представился мальчик.
«Знаю, — ответила Марийка. — Я не знаю, откуда взялась, но знаю, куда иду».
«Куда?» — вопрошали зеленые глаза Акима.
«Туда, где перламутровое море качает белый парусник, — вторил зеркальный блеск похожих девичьих глаз. — Я могу указать путь…»
Слова девочки из зазеркалья сердце Акима встретило с восторгом — они вселяли надежду. Той же ночью девочка явилась ему во сне, сделавшись единственным другом по обе стороны реальности.

Глава 3. Найти себя

Мальчика и девочку роднила общая тайна. Мальчик всецело доверял девочке, иначе и быть не могло — она знала путь. Правда, были моменты, когда Акима одолевали сомнения, он то и дело задумывался: не является ли девочка плодом его воображения, действительно ли он видел ее в отражении темного зеркала, не могло ли пламя свечи да вечерний сумрак подыграть его фантазии, подкинув обманку не в меру впечатлительному разуму. Аким решил, что не сильно подпортит себе жизнь, если поведает о пережитом опыте с зеркалом и снах, в которые приходит девочка, своему психотерапевту, — не зря же отец платит ему. Аким, решив, что не стоит откладывать признание, собирался обо всем рассказать на следующем же приеме.
Осень пришла в Москву. И ветер завел заунывную песню, разметая разноцветные листья по мокрому от прошедшего дождя асфальту, забирался за ворот, вынуждая прятать голову под капюшон. Так, ежась от холода в стеганой куртке с надвинутым на глаза капюшоном Аким прошагал через автоматические двери столичного бизнес-центра, в котором размещался кабинет психотерапевта.
Мальчик шел, погруженный в свои мысли, как обычно, не замечая ничего вокруг, и чуть не споткнулся о колеса инвалидной коляски, преградившей путь к турникетам.
— Простите, — скупо сквозь зубы извинился Аким, собираясь продолжить путь, но неожиданно сильные пальцы больно вцепились в его кисть, и он в недоумении вытаращился на даму — светловолосую, с модной короткой стрижкой, сидевшую в той инвалидной коляске. Дама бесцеремонно препятствовала проходу.
— Постой, погоди… Тебя ведь Акимом зовут? — спросила незнакомка приятным, немного низким голосом.
— Верно, — ответил он, понимая, что где-то уже ее видел.
— Не удивляйся! Мы посещаем одного специалиста, я только что от него. Я давно хотела побеседовать с тобой.
— О чем?
— В двух словах не объяснить. Лучше договоримся о встрече! Вот моя визитка.
Дама, порывшись в сумочке, достала оттуда визитку, уверенным, не терпящим возражений жестом вручила ее Акиму.
Мальчик посмотрел на карточку — обыкновенный белый картон с надписью на развороте «Марианна Иванова. Тренер личностного роста».
«Этого мне только не хватало…» — подумал он, неловкими пальцами запихивая карточку в задний карман джинсов.
— Позвони мне завтра утром, хорошо?
— Хорошо, позвоню, — сказал Аким, торопясь скорее протиснуться через турникет.
— Да, чуть не забыла, — крикнула она вдогонку, и Акиму, как человеку деликатному, пришлось вернуться.
— Возьми! Это сувенир, — произнесла странная дама, вкладывая в ладонь Акима небольшой кожаный чехол на молнии.
— Не стоит… Зачем? — пытался возразить мальчик.
— Потом, все потом. Позвони! — прервала его дама, разворачивая коляску к выходу.
Аким озадаченно потер подбородок и двинулся к дверям лифта. В кабине лифта он расстегнул молнию на чехле, и… обомлел… Это не могло быть простым совпадением: в чехле находилось миниатюрное зеркальце с откидной крышкой. «Надо обязательно ей позвонить», — решил Аким, но о данном самому себе обещании все же забыл, и визитка таинственной дамы так и осталась покоиться в заднем кармане джинсов.
Пятью минутами позже, разлегшись на кожаном диване среди лаконичной обстановки кабинета, исполненного в минималистичном дизайне, в искусственном полумраке опущенных жалюзи Аким, скрестив ноги, вспоминал сон о рыжеволосой девочке. Про парусник мальчик не упомянул — это было чересчур личным.
— В этом сне ты видел себя или только девочку? — спросил психотерапевт Эдуард Александрович, мужчина средних лет с аккуратно постриженной по последней моде бородкой, с блокнотом и ручкой расположившийся на офисном стуле.
— Только девочку, — ответил Аким.
— Так… — задумавшись, Эдуард Александрович сделал запись в блокноте. — И тогда в зеркале ее отражение возникло на месте твоего лица?
Аким кивнул.
Специалист снова пометил что-то в блокноте.
— Знаешь, Аким, — задумчиво проговорил Эдуард Александрович после череды подобных вопросов, — я попытаюсь истолковать тебе значение этих снов и помочь понять, что с тобой происходит.
Аким приподнялся с дивана, заинтересованно подавшись вперед.
— Сейчас, вступив в подростковый возраст, ты пытаешься идентифицировать себя как личность. Это нормально, в порядке вещей. Ты знаешь о своих особенностях. И эти знания невольно служат инструментом извлечения из недр твоего подсознания ранее вытесненной личности другого пола — проще говоря, тебя в образе девочки. Нам обоим известно: ты и сам частенько задумывался, какой бы ты был и что делал в жизни, если бы родители приняли иное решение, оставив тебя развиваться девочкой. В этом нет ничего ненормального, в твоем случае — нет. Просто тебе следует ясно понимать источник происхождения таких снов, или, если угодно, этой выдуманной личности. Воспринимай ее как занятное кино, и не придавай особого значения!
— Значит, Марийка — это я сам, только если бы я был девочкой?
— И да и нет. Твоя основная ошибка — ты говоришь о ней, как о реальном человеке. Разница вот в чем: твое воображение считает, что ты выглядел бы так, как Марийка, будь ты девочкой. Но пойми — самой девочки, Марийки, не существует! Запомни это — девочки не существует! Осознай, прими за истину, и ничто не будет угрожать твоей психике.
Мальчик был изгоем, андрогином, боязливым, неуверенным, но отнюдь не глупым, — он понял, о чем толковал психотерапевт. Однако, как бы он того ни хотел, его разум наотрез отказывался принимать объяснение специалиста за истину. Рассуждения доктора-материалиста, напротив, окончательно убедили Акима в существовании Марийки: предположение доктора отталкивало своей банальностью, тошнотворным профессионализмом, подгоняющим факты под всем известные и порядком поднадоевшие теории. Аким ожидал от доктора нестандартного подхода к проблеме, идеи, которая мальчику никогда бы не пришла на ум, но доктор, к сожалению, ни подхода, ни идеи не выдал. Объяснение психотерапевта решительно никуда не годилось. Разуму мальчика, его воображению не был ведом путь, а девочка из зазеркалья знала и потому была реальнее всего, что он знал в жизни, потому что надежда и вера, из какого бы источника они ни происходили, реальны всегда.
И Аким снова спал и видел сон, в который вновь пришла Марийка. Все в том же платье в крупный горошек она сидела на бетонных ступенях в подъезде дома, где он проживал.
— Ты говорила, что хочешь попасть к белому паруснику. Но как? — спрашивал мальчик.
— Я могу указать путь, но мне одной не справиться. Нужна твоя помощь.
— А ты возьмешь меня с собой?
— Только с тобой я и смогу пойти.
— Говори, что делать. Я помогу.
— Для начала отбрось страх, — сказала девочка из зазеркалья, впервые прямо взглянув Акиму в глаза.
— Считай, что его уже нет, — не раздумывая, ответил мальчик. Сказал и сразу поверил в смысл сказанного, как будто произнесение слов наделило их смыслом, и они в тот же миг стали правдой, но где-то — остроумными репликами.
— Тогда слушай…
И Марийка говорила, а Аким слушал, проникался, верил, понимал и запоминал, а после готов был действовать.
Лишь заслышав рингтон будильника, мальчик подорвался, полный решимости. Он следовал указанному пути, когда собирал школьный рюкзак, укладывая в него пенал и всего один учебник — математику, она значилась первым уроком, — заранее зная, что материалы по остальным предметам ему уже не понадобятся. Аким замешкался лишь однажды, когда взгляд его натолкнулся на маленькое зеркальце — подарок странной незнакомки; мысль о ней могла увести его не туда, и он отбросил ее, но зеркальце тем не менее взял с собой, положив в карман школьных брюк. Рыжая девочка знала путь, и он покорно следовал ему, когда окидывал прощальным взглядом комнату, возможно, втайне желая найти что-то, что заставило бы его свернуть с пути, задержало, заставило передумать, остаться, но ничто не держало Акима в родном доме, ничто не могло помешать движению. по намеченному потусторонней подругой маршруту. И он продолжил путь, захлопнув за собой входную дверь квартиры, безвозвратно, как думал он, покидая ее и жизнь, в которой не о чем жалеть, и зашагал по промокшему тротуару без зонта под колким осенним дождем.
Аким, отгородившись от всех невидимой стеной, подошел к школьному крыльцу; он не просто проходил входные двери, а следовал пути, не замечая, как кто-то в очередной раз пнул его по привычке, и он щекой проехался по дверному косяку. Ему казалось, что все происходит не с ним или не происходит вообще, — реален лишь путь. А путь вел его по школьному коридору в математический класс, где за несколько минут до звонка успели собраться практически все одноклассники. Они дружно галдели, обсуждая посты в соцсетях, уткнувшись в экраны смартфонов. Аким отстраненно прошествовал мимо этого жужжащего пчелиного роя, уселся за свою парту — последнюю в крайнем ряду, специально для таких, как он, крайних.
Его соседка по парте была уже на месте. Они сидели вместе не потому, что дружили, а потому что она тоже была своего рода крайней — крайне некрасивой: мышиного цвета волосы обрамляли круглое с поросячьими глазками лицо, сплошь усеянное прыщами. И имя она носила крайне неподходящее — Любовь. Такие не делают селфи, таким не помогают фильтры, и место им только рядом с подобными или с Пробелом, как называли Акима одноклассники, — пустотой, недоделком, недопарнем. Оба вынужденных соседа вымученно поздоровались, едва взглянув друг на друга.
Прозвенел звонок. Все притихли, когда учительница вошла в класс — заурядное начало урока заурядного школьного дня. Преподавательница математики раздала задания для контрольной работы — и весь класс тотчас зашевелился: кто-то вертел головой, подавая знаки, в надежде списать, кто-то, не зря протиравший за партой штаны, спешно принялся водить ручкой по бумаге, намереваясь решить задания и поскорее. Люба принадлежала ко вторым и, не теряя времени, принялась царапать бумагу. Но мальчик следовал пути и даже не взглянул на лежавший на столе вариант.
— Вероника Павловна, можно выйти? — спросил он, подняв руку.
— Иди, Березкин, — со вздохом ответила учительница, — но не задерживайся! Контрольная сама не решится.
Аким поднялся с места. В карман упал мобильник, улегшись там вместе с подаренным незнакомкой зеркальцем. Незаметно прихватив рюкзак, он направился к двери, провожаемый ехидными и, наверное, в чем-то остроумными репликами вроде: «Эй, смотри внимательно! Где буква “М” — тебе не туда» — «А куда ему?» — «Туда, где пробел!» — и далее: смешки, одобрительный хохот, все как всегда. Тихо прикрыв за собой дверь, он двинулся по коридору.
Аким давно успел свыкнуться с положением отверженного, а в данную минуту его и вовсе ничто не волновало, кроме белого парусника, на палубу которого он вскоре ступит, следуя пути.
Путь, однако, проходил по странным местам. Он вел в туалетную комнату, которая в самом начале урока была свободна, а значит, ничто не мешало. Аким быстро вошел, прикрыв за собой дверь. Над раковиной висело зеркало — уже изрядно заляпанное. Аким предполагал это и заранее подготовил тряпочку. Заботливо протерев зеркальную поверхность, мальчик добился чистоты отражения, не идеальной, но сносной, насколько это возможно. Зеркальная гладь явила бледное худенькое лицо, скорее девичье, открытое лицо — длинные волосы убраны в хвост, испуганные глаза освещал одинокий солнечный лучик, невольно заглянувший в оконце, чудом пробившись сквозь плотную серость осеннего неба.
Мальчик, отвернувшись от отражения, сунул руку в рюкзак, где нащупал небольшой предмет цилиндрической формы — красный маркер. Волнение охватило Акима — ведь именно сейчас он подошел к той черте, переступив которую, не будет пути обратно. Кровь отхлынула от конечностей, ноги немели, подкашивались. Похолодевшими пальцами он коснулся маркера, вытащил его из рюкзака. Короткой, похожей на предупредительный сигнал вспышкой мелькнула мысль, что еще не поздно вернуться в класс, написать контрольную, продолжив день — такой же, как сотни других до него. Но будто почуяв сомнение, незримое присутствие вновь явило себя — из зеркального омута рыжеволосая девочка одним взглядом примагнитила ускользавшее внимание Акима, и вместо зеленых глаз, испуганных и растерянных, в отражении проявились глаза серо-зеленые, горящие, дерзкие — такой взгляд прогонял прочь не только сомнение, но и всякую мысль о нем.
И пальцы мальчика уже выводили на отражающей поверхности ровный круг. Далее по воссозданной из памяти картине по диаметру круга расположились неровные знаки (мальчик не знал — знаками были руны), а в самом центре неумелая рука начертала пятиконечную звезду вершиной вниз. Еле заметная на стекле пентаграмма с размытыми очертаниями, и в месте пересечения двух звездных линий оставался незначительный просвет. Несмотря на изъяны, знак излучал силу, пугающую, темную, слишком далекую от светлой наполненности грядущего счастливого путешествия на белом паруснике. И мальчик усомнился вновь. В ту же секунду, будто по заказу, дверь туалетной комнаты отворилась — Аким обрадовался, что появился повод отвернуться от намалеванной на зеркале пентаграммы, и уже собирался быстро, не оборачиваясь, со всех ног умчаться в класс, сбежать от темной зазеркальной силы. Как вдруг понял, что не в силах обернуться. Вошедший парень отразился в зеркале, его глаза разом остекленели, он развернулся и, ни говоря ни слова, вышел вон.
Мальчик ужаснулся! Сила, исторгающая тьму, дышала ею и в то же время засасывала в нее. Запоздалое сожаление уже ничего не меняло. Аким вновь предпринял попытку отвернуться от зеркала с пугающим знаком. Повернул голову — думал, что повернул, — и тут же на периферии зрения заметил пугающую странность: хотя он явственно чувствовал, как поворачивает голову, его отражение при этом не менялось — Аким в зеркале так и остался стоять, обреченным взглядом уставившись на знак. Мальчик ринулся к двери, но его мечущийся в панике взгляд не обнаружил ничего из собственного тела, что могло бы двигаться — и ноги, и руки, и все части тела словно растворились в воздухе, мальчик исчез. Но отражение в зеркале осталось — продолжая транслировать ту же картину неподвижно застывшего на месте мальчика, оно существовало отдельно от самого Акима, которого не было... здесь…
Мозг отказывался воспринимать не укладывающуюся ни в какие шаблоны парадигму измененной действительности, ум, подобно недвижному отражению, застыл, парализованный страхом перед необъяснимым, заняв позицию стороннего наблюдателя. Мальчик словно раздвоился, и часть его, ту, что обладала сознанием, стремительно засасывала тьма из врат зеркальной пентаграммы. Спустя считаные секунды исторгаемая воронкой тьма вобрала в себя Акима, его бесплотное сознание, в тот же миг вернув в привычную реальность его безвольное тело. Ему казалось, он утопает сам в себе, и весь знакомый мир тонет вместе с ним.
Воронка закрылась, и там мальчик забыл себя, словно все время находился в черной пустоте по ту сторону зеркала и это было в порядке вещей. Ничего из своего прошлого мальчик не помнил. Он с интересом наблюдал из зазеркалья, как на светлой стороне зеркала сменяют друг друга картинки: черно-белый кафельный пол, дверь, за ней — длинный коридор. Аким знал — это школа, знал — кто-то идет по школьному коридору, тот, чьи глаза позволяют Акиму видеть, знал, что смотрит его глазами. Распахивается дверь класса — ему туда не надо, проходит мимо, не обращая внимание на выходящего из класса мальчика, тот остается позади, затем бежит. Позади слышится оклик:
— Эй, Пробел, стой!
Голос мальчика вызывает неприятные чувства, хочется сжаться, исчезнуть. Но Аким вдруг понимает: его и так нет, и это не он, а тот, другой, идет по коридору, и мысль приносит облегчение. Резкий разворот на сто восемьдесят градусов — Аким видит того, кому принадлежит голос, — высокий крепкий парнишка, светловолосый, с выдающейся челюстью, остановился.
— Ты где ходишь? Давай назад в класс! Математичка просила тебя найти, — позвал парнишка.
Спустя мгновение Аким увидел, как лицо парнишки становится ближе, еще ближе, на нем уже различимы веснушки на переносице.
— Эй, ты чего? — В голосе парня читался испуг: зрачки расширены, глаза смотрели, не мигая.
И тут Аким слышит другой голос, громкий, заполняющий собой все пространство, и он показался ему родным:
— Сколько энергии, силы в твоем слове… — монотонно протянул голос, и Аким уловил, как ладонь с длинными пальцами опустилась на плечо парнишки, а тот замер — ни жив ни мертв. — Но глаза смотрят во тьму, и тьма портит душу… Грязная душа, молодая и грязная…
Ладонь соскользнула с плеча парня, и он, моргнув, вышел из оцепенения, развернулся и направился к той двери, откуда появился минутами ранее. Остановился на полпути, обернулся, словно опомнившись.
— Придурок! — Ругательство разлетелось по стенам коридора.
— Запомни! — поднятый вверх указательный палец возник перед взором Акима. — Сила в слове!
Звук захлопнувшейся двери — и снова безлюдный коридор с голыми стенами, дальше — лестница, ведущая наверх, череда пролетов, за ними — железная дверь. Это вход в техническое помещение, здесь темно, хоть глаз выколи. За ним железная лестница — все выше и выше, под самый потолок. Наверху другая дверь — приоткрывается, пропуская полоску света, точно с самого неба, дверь оказывается люком. И вот уже открывается вид на городские многоэтажки, деревья, стремительно роняющие разноцветную листву, зажатые в тесных дворах автомобили, мокнущие под моросящим дождем. Между проводами с карканьем проносится стая ворон. Провода… провода тянутся к зданию школы, и все, что видится — видится с ее крыши.
Чьи-то ноги подошли к краю крыши, и взгляд чужих глаз, позволявших мальчику смотреть, переместился вниз: из-под козырька школьного крыльца поочередно выныривали люди — ученики и учителя, охранник в форменной одежде, — все с поднятыми вверх головами, что-то кричали и суетились как муравьи. Группа школьников, обмениваясь короткими репликами, наблюдала за происходящем на крыше, нацелив на Акима камеры мобильных телефонов. Позади железом скрипнул люк, ведущий на кровлю, и декорации сменились вновь.
— Парень, не дури! — сквозь шум ветра послышался голос мужчины, ступившего на крышу; мужчина был в полицейской форме. — Медленно и спокойно иди сюда!
Полицейский, разговаривая, осторожно подбирался ближе. Но вместо того, чтобы откликнуться на его призыв, странный мальчик развернулся и ступил на карниз. В поле зрения Акима снова оказались сгрудившиеся внизу школьники, неустанно фиксирующие зрелище через крохотные окошки камер мобильных устройств. Аким не чувствовал ни тени беспокойства — он был зрителем, да и только.
Полицейский в замешательстве остановился, услышав неожиданно твердый голос:
— Еще шаг — и я спрыгну!
— Не стоит этого делать, — сбивчиво затараторил полицейский, — какими бы ни были твои проблемы, их можно решить. Доверься мне! Тебе ничто не угрожает.
Аким увидел, как одна ступня скользнула по свесу крыши. И в тот же миг мелодия, знакомая, приближающая нечто забытое, издалека доносила слова: «Я хочу найти сама себя, я хочу разобраться, в чем дело…»[1], и далее что-то про душу, которая непременно должна запеть. Мелодия тронула Акима напоминанием о чем-то грустном, забытом, принадлежащем лишь ему и потому ценном. Но внезапно музыка прервалась, ее сменил женский голос. Взволнованный и призывный, он пробивался сквозь волновые помехи:
— Аким, слушай внимательно: умоляю, вернись! Вернись к себе! Вспомни! Иначе тебе никогда не увидеть белый парусник!
Слова повторялись снова и снова, пока грубый нервный импульс не прервал их. Импульс исходил от того, кто позволял Акиму смотреть, этот кто-то волновался, Аким явственно ощущал исходящее от него беспокойство, его уверенность пошатнулась, он со злостью швырнул с крыши вниз какой-то предмет. И Аким увидел, как летит с высоты мобильный телефон.
Но Аким думал о сообщении, которое успело коснуться его разума. Белый парусник… светлый и далекий… «Если я не вернусь, то никогда не увижу его, — подумалось Акиму. — Но куда и откуда я должен вернуться?» Вызванная упоминанием белого парусника цепная реакция активировала нейронные связи. Хаотично всплывающие воспоминания цеплялись друг за друга, выстраиваясь в звенья, и Аким вспомнил себя такого, каким видел в последний раз, тогда в зеркальном отражении, когда он сам позволял себе смотреть. В этот миг он осознал, куда именно должен вернуться — вернуться к себе, пройдя сквозь начертанный маркером на зеркальной глади символ, через случайно оставленную им самим брешь — в месте пересечения двух звездных линий. Аким воссоздал в воображении тайный знак во всех деталях, как если бы он сейчас был перед ним, и, мысленно зажмурив глаза, собрав воедино то, что от него осталось, молнией ворвался в межзвездный просвет пентаграммы.
Первое, что ощутил Аким, — холод. От влажного воздуха кружилась голова. Его повело в сторону, и он опустился на колени, почувствовав ладонями железобетонное покрытие крыши. Еле различался фон чужих голосов, чужие руки подняли его и поволокли внутрь здания. Но все это было ему безразлично, когда в голове звучала музыка: «…найти сама себя…» и женский голос, перебиваемый волновыми помехами: «Тебе никогда не увидеть белый парусник». Он вдруг вспомнил, что уже слышал этот голос. Вспомнил турникеты у входа в бизнес-центр, инвалидную коляску, белый картон и на нем имя… Марианна…
Марианна… Ее он увидел утром, очнувшись после затянувшегося медикаментозного сна в одной из палат московской клиники неврозов. Ее серые глаза излучали спокойствие. Теплая ладонь легла на руку Акима.
— Откуда… — начал было он.
— Зеркальце… — поспешила перебить Марианна, показав взглядом на прикроватную тумбочку, где лежал подаренный ею сувенир в черном чехле, — это связь, я узнала обо всем через него и позвонила, чтобы вытащить тебя на свет.
Мальчик вздохнул.
— Она… Марийка. Рыжая, из сна… Она обещала провести к паруснику…
— К белому паруснику, что качают перламутровые волны ласкового моря… Знаю… Она лишь забыла упомянуть, что поплывет на этом паруснике сама.
— Где же тогда мой парусник? На котором поплыву я?
— Кто знает… Вероятно, он пока не вышел из гавани. Ты обязательно доберешься до него, но не сейчас, — ласково, по-матерински произнесла Марианна.
Веки Акима сомкнулись, его вновь сморил сон.

[1] Децл, «Письмо».

Глава 4. Сон Марианны

Широкая деревенская дорога… Заснеженный асфальт, по бокам — неказистые деревянные домишки утопают в сугробах, впереди — туманный горизонт оловянных небес. Прежде она уже шла той дорогой, вот только никак не припомнит когда. Голова ее покрыта серым пуховым платком, из-под которого выбиваются черные кудри. Грузное тело едва способно выдержать путь, но она знает — идти надо, не такое терпели. Но куда и зачем она идет, она силится вспомнить, но усилия эти напрасны… Марианна открывает глаза. Странный сон… Ни широкой заснеженной дороги, ни того, кто шел по ней, она не помнит. Глубокая ночь скрывает очертания предметов, но это точно ее комната, ее одеяло, которым она накрывается по плечи, засыпая в плену уже совсем другого сна — мучительного, приходящего из ночи в ночь назойливым напоминанием о пережитых ранах.
В ранних декабрьских сумерках Марианна бредет по лесу. Тропинка совсем пропала, и ноги в узеньких сапожках проваливаются в сугробы. Снег проникает внутрь, и ступни ощущают холодную влагу, колени под тонкими колготками давно замерзли. Короткая юбка и овечий полушубок — симпатично, но явно не по случаю. Знала бы она заранее, что телефонное приложение неверно определит адрес, что от железнодорожной станции до бабкиного дома идти и идти, что дорог здесь нет — сплошная глушь и снег, может, оделась бы по-другому. Но делать нечего — поздно отступать. Дорогу назад все равно не найти. Раз безнадежно заблудилась, придется идти вперед.
Вперед… А зачем? Что за блажь привела ее сюда? Что не так было с ее жизнью, что заставило благополучную во всех отношениях (или почти во всех) молодую девушку блуждать по заснеженному лесу в поисках деревенской ведуньи? Бухгалтер — востребованная профессия, как всегда говорила мама — учись тому, что приносит деньги, и Марианна выучилась. Теперь она — ценный специалист со стабильным заработком. До тридцати еще было далеко, а она уже успела закрыть ипотеку — небольшая однокомнатная квартира на окраине, зато собственная, — несомненное достижение и предмет гордости ее родителей. Всего добилась сама, все выносила на своем горбу. Но время шло, и так Марианна переходила из одного благополучного дня в другой благополучный день, и благополучие это почему-то совсем не радовало. Ее душа засыпала… Ненавистная стабильная работа звала каждое утро, а после вечером они возвращалась в одинокую квартиру — комфортабельную тюрьму, однако уже не отягощенную ипотекой. Марианна сгорала… До тридцати еще далеко, а она почти перегорела, став равнодушной к самой жизни. Она считала, что жизнь дана для чего-то большего, чем работа и стабильный доход, всего этого слишком мало для жизни. Время шло, а горб становился все больше, он довлел над ней, а на горбу жирным шрифтом виднелась вытатуированная надпись — «благополучие». Девушке попросту не хватало сил, чтобы продолжать нести свое «благополучие», для сил требовались эмоции, а взять их оказалось неоткуда. В жизни Марианны совсем не было любви. Обстоятельство странное и даже фатальное. Все ее отношения заканчивались, а точнее — обрывались, не успев начаться, без каких бы то ни было видимых причин. Девушка привлекала внимание, но когда отношения достигали черты под названием «серьезные», карточный домик из внимания, подарков, комплиментов и прочих нежностей мгновенно рушился. Нет нужды вдаваться в детали — каждый новый раз в точности повторял предыдущий неудачный опыт. И так без конца. Подруга Марианны, Галина, уверяла, что это рок и непременно стоит разобраться, в чем дело. Она же посоветовала лесную ведьму. И вот перед Марианной — сырость, снег, глухой лес, сугробы по колено, холод и тьма…
Неподалеку каркнула ворона — недобрый знак… или наоборот? Марианне отчего-то захотелось пойти в том направлении, откуда доносилось карканье. Ворона уже не одна, их целых две, они кружат в верхушках заснеженных елей, откуда горстями падают студеные хлопья. А вот и третья ворона — пролетела прямо над головой. Мысли спутались. Ноги сами несут девушку вглубь леса, где она, черпая сапогами снег, протаптывает дорогу в неизвестность, провожаемая карканьем черных птиц. Неужели она не ошиблась, и это огонек мерцает вдалеке? Марианна заставляет себя ускорить шаг. Вороны как будто ждут ее и тоже летят на огонек. Девушка боится потерять сияние из виду и следует напрямую, продираясь через валежник, не замечая, как острые сучья режут онемевшие колени через давно порванные колготы. Все это — житейские мелочи по сравнению с радостью, что охватывает Марианну — неужели спасена? Неужто нашла? Огонек светит из незашторенных окон маленькой избушки, сколоченной из крупных бревен и едва заметной через толстый слой налипшего на древесину снега. Марианна уверена — она нашла то, что искала. Она позволяет себе остановиться, отдышаться, морозная влага наполняет грудь.
И вот она уже сидит в тускло освещенной комнатенке на скрипучем деревянном табурете, попивая свежезаваренный хозяйкой час с весьма странным вкусом из затейливой смеси трав и кореньев. Печь давно не чищена — черна от золы, и в ней неспешно тлеют поленья. Но аромату дров не под силу перебить затхлый запах старости всего и вся. Марианне кажется, что этот тухлый смрад исходит от самой хозяйки: тощей сгорбленной старухи с платком на голове, едва скрывающим жиденькие ниточки седых волос, и с огромной бородавкой под левым глазом, который то ли из-за нее, то ли сам по себе значительно меньше правого и скошен к переносице. «Настоящая Баба-яга, — думается Марианне. — Что ж, тем лучше, ведь так и должна выглядеть настоящая ведьма».
— Беда твоя — не редкость, — говорит старуха скрипучим голосом. — Ты вся такая ладная: фигурка, смотрю, волосы белесые. Образованная, видать тоже. А счастья нет.
Марианна смутилась под оценивающим взглядом ведьмы, а та продолжала:
— Стоит кому-то тебе полюбиться, чуть сердечко забьется сильнее… как бац! Конец всему! Пропадает хлопец, да так, что не сыскать. И видеть тебя не хочет, знать не хочет, из сердца — вон. Вот что я скажу тебе, девица: порча это!
Старуха угрожающе подняла вверх палец.
— А кто ее на меня навел? И можно ли как-то ее снять? — спрашивает Марианна.
— Узнаем, — говорит старуха. Берет в руки карты, обыкновенную игральную колоду. Тасует.
— Сними! От себя, говорю!
Девушка с трепетом касается колоды. Старуха смачивает слюной палец, достает верхнюю карту, которая тотчас появляется перед самым лицом перепуганной девушки.
— Вот она — твоя пиковая дама! — ржавым голосом изрекает ведьма, тыча пальцем в картинку с изображением профиля темноволосой женщины.
В глазах Марианны — недоумение и немой вопрос, а глубже — то, что скрыто — сожаление о напрасно потраченном времени и все более крепнущее желание поскорее покинуть странную и страшную бабку.
— Вспомни, — продолжает скрипеть старуха, — твои шестнадцать лет, кожаная куртка, черная юбчонка короткая, вокзал, железная дорога, станция с буквой «В»…
— Выхино! — вдруг мелькнуло в памяти Марианны, и сердце обдало холодком. — Помню, станция «Выхино», я ездила к родственникам, верно, и мне было шестнадцать…
— А цыганку помнишь?
Ведьма подводит Марианну к овальному зеркалу на стене — единственному безукоризненно чистому предмету из всей обстановки. В зеркале — немного уставшее, но несомненно привлекательное лицо сероглазой блондинки с короткой стрижкой. Тут же гаснет свет, и из-за плеча девушки появляется старуха со свечой в руке.
— Зажмурь глаза и по моей команде быстро открой! — командует она.
Марианна делает как ей велено.
— Гляди! — вновь командует ведьма, кладя руку девушке на плечо.
И девушка смотрит в зеркало широко распахнутыми глазами — в нем на месте лица белокурой девицы отсвет мерцающей свечи являет грубые черты, черные кудри под цветастым платком.
— Она! — что есть мочи кричит девушка, отпрянув от зеркала. — Это она! Цыганка, та самая!
Марианна оборачивается, рыская глазами в темноте — старухи не видать.
— Тук-тук! — Кто-то стучит в окно. — Тук-тук!
Сердце девушки замирает. Она устремляется к окну: сквозь тьму различимы белые снежинки, и что-то еще проглядывает через стекло. Марианна подходит ближе и замирает вновь, не в силах выдавить крик: из тьмы лесной чащи во мрак ведьминой избы глядит черный вороний глаз…
Зажигается лампа, свет наполняет пространство избы, рассеивается тьма, а вместе с ней и страх, навеянный колдовскими чарами.
Появляется и старуха, будто и не исчезала вовсе.
— Вижу, ты вспомнила, — говорит она, как ни в чем не бывало попивающая за столом свое пойло.
— Да, вспомнила, — соглашается Марианна. — Помню, как стояла у платформы в ожидании поезда. Перрон — непривычно пустой: я да старая цыганка неподалеку, больше никого… Цыганка подошла ко мне. «Дай, погадаю», — говорит. Я ответила, что не стоит. Она принялась бесцеремонно тыкать в меня пальцем — то по руке попадет, то по плечу, по животу, приговаривая: «Надо погадать, надо, а то худо будет. Деньги-то есть у тебя? Деньги давай!» Я понимала, что надо уходить, но руки сами полезли в сумку, достали кошелек. Я готова была отдать все, лишь бы избавиться от назойливой попрошайки. Но денег в кошельке, как назло, не оказалось — последние я потратила на билет. Я искренне сожалела. Но цыганке, похоже, было плевать на мою искренность. Она, разглядев пустой кошелек, затараторила, буравя меня черным немигающим взглядом, от которого мутнело в голове: «Скверно, девочка, скверно… Не видать тебе счастья, мимо оно пройдет…» или что-то вроде того, не помню уже.
Тут как раз подошел поезд и люди вдруг замелькали на перроне — целая толпа, а цыганка пропала, скрылась за чьей-то спиной, и нет ее уже. Я впрыгнула в отворившиеся двери вагона, поезд тронулся, платформа осталась позади. Но скверный осадок от встречи с цыганкой остался надолго. До сих пор я не забыла ее лица и темных глаз, вгрызающихся в самую душу, — их я увидала в зеркале. Значит, это она навела на меня порчу?
           — Значит, так, — ответствует старуха.
           — Вы можете ее снять?
           Похабная ухмылка обнажает двойной ряд зубов, и ведьма произносит:
           — Я? Ни в коем случае! Снять может только тот, кто порчу навел. Да и не порча это — проклятье!
           «Что я тогда здесь делаю?» — думает Марианна.
           — Но я могу спасти твою душу. Ваша встреча на платформе была не случайной. Все предопределено. Это наказание за грехи.
           — За что? Что я такого успела натворить к шестнадцати годам, что заслуживало наказания на всю оставшуюся жизнь? — возмущается Марианна.
           — Остынь, девица! — шикает ведьма, брызжа слюной. — Кто сказал, что наказание — тебе? Твоей душе воздается по заслугам за прошлые ее непотребства. Это — закон. Нынешняя жизнь предъявляет счет за прошлое зло твоей черной души.
           — Я, кажется, начинаю понимать… Вы говорите, можно спасти душу. Иными словами, можно как-то закрыть этот счет?
           — Закрыть его можно только нынешней жизнью. Заплатив! Иного пути нет.
           Ведьма сделала пауза, отхлебнув пойла.
           — Можно устроить так, что следующее твое воплощение не унаследует грехи этой жизни.
           Марианна тут же сникла.
           — Зачем мне это? Ведь в другой жизни я буду уже не я?
— Не ты… не ты… Но твоя душа — единая для всех прошлых и будущих воплощений. Душа, хранящая память каждого из них, в конечном итоге завершит цикл перерождений и отправится дальше — к свету или куда ты там хочешь… — Снова отвратительная ухмылка скривила рот. — Она, душа, требует очищения. Это нужно твоей душе, а значит, и тебе нынешней и тебе — будущей. Скажи, хотелось бы тебе без накопленного груза грехов войти в следующую жизнь?
Марианна думает, что, в сущности, ничем не рискует.
— Что для этого нужно? — произносит она.
— Это уже совсем другой разговор! — Старуха удовлетворенно потирает ладони. — Представь, что твоя душа может получить следующее воплощение, не дожидаясь твоей физической смерти. Представь, что в одном и том же времени смогут существовать две половинки одной души — ты и другая ты.


           — Наподобие моей копии?
           — Не совсем. Некому тебя копировать. Ты сама делишься… Делишься частицей своей души. В части заключено целое — запомни это! Тем самым душе дается новая жизнь, новое воплощение. Главное — в этой новой жизни не будет места старым счетам, ты-то свою жизнь еще не прожила, и предъявлять покамест нечего! Вдобавок ты сможешь сама наблюдать за тем, как растет новая жизнь, помогать этому человеку, указывать путь, зная, что ты и он — одно целое.
           — Похоже на клонирование… Клонирование души, — вслух подумала Марианна.
           — Давай-ка, девица, попроще! Без новомодных слов! — отрезала старуха.
           — Мошенничеством, говорю, попахивает, — тут же нашлась девушка. — Не по-божески как-то это…
           — А невинным созданиям ни за что ни про что расплачиваться по счетам прошлого, о котором они даже не помнят, по-божески? Впрочем, как знаешь. Мое дело — предложить, — процедила старуха сквозь зубы, отвернувшись.
           Марианне вдруг вспомнился фильм из детства про Мэри Поппинс и сцена, что тронула до слез: когда по велению волшебства взрослые встречаются со своим детством и беседуют с детьми — теми, кем были когда-то. Маленькая Марианна не раз представляла, что бы она-девочка сказала себе взрослой. А когда сама повзрослела, не раз задумывалась, что бы могла себе — девочке, посоветовать, от чего бы предостерегла. И теперь ей предоставляется, по сути, та же возможность — направить себя будущую по верному пути.
           — Что нужно сделать? — спрашивает Марианна.
           Старуха оборачивается, и Марианне почудилось, будто молния сверкнула и тут же погасла в зрачке ее левого косого глаза.

***

           Марианна просыпается, сжимая в руке белую наволочку. «Снова этот сон, будто явь. Ненавижу его!» — думает она, но на всякий случай с надеждой ощупывает ноги — без изменений. Ведь во сне она шла по лесу на своих ногах. «Нет, без изменений, — в который раз с горечью замечает она, — Я по-прежнему не чувствую ног…»

Глава 5. Место. Время. Поворот

Сон Марианны в его многократных повторениях отражал скорее воспоминания о том, что в действительности имело место, воспоминания о событии, запустившем цепь других, тех, о которых она бы предпочла забыть. Однако необратимые последствия ее решений и поступков неустанно напоминали о себе, и потому события прошлого никак не удавалось вычеркнуть из жизни.
Несколькими годами ранее…
Известия от бабки из дремучего леса пришлось ждать несколько лет. Марианне уже стукнуло двадцать девять, она начала забывать о приключении в заснеженном зимнем лесу и не могла ручаться, что дремучая старуха, вороны за окном и ветхая избушка существовали наяву, а не были всего лишь результатом временного помутнения рассудка.
Как одним осенним вечером Марианну, засидевшуюся в офисе, ломая глаза у монитора с назойливыми окнами бухгалтерской программы, привлек вдруг возникший средь мира финансовой отчетности и скупых цифр совсем не вписывающийся в гамму офисных звуков шум. Девушка, оторвав глаза от экрана, обратила взор в направлении звука. Через стеклянную офисную перегородку просвечивали размещенные в отдельных рабочих зонах лаконичные стулья с сидевшими на них фигурами, уставившиеся в мониторы лица; повсеместно слышался стук по клавишам клавиатуры. А ближе, вплотную к стеклянному ограждению, тыча в препятствие клювом, в негодовании сбивала о перегородку крылья черная ворона! Заметила незваную гостью и прибежала перепуганная офис-менеджер — совсем еще юная миловидная девушка.
— Ворона! Помогите! Ворона! Откуда она здесь взялась? Кыш отсюда! — кричала она, размахивая руками.
Марианна поняла, откуда и к кому прилетела птица. Ведьма из дремучего леса вдруг стала более реальна, нежели весь офис с его обитателями и мертвым светом энергосберегающих ламп. Марианна знала — ворона принесла весть.
Офис-менеджер в своих попытках прогнать ворону только подтолкнула ее в верном направлении. Та, обогнув перегородку, спикировала точно на заваленный бумагами стол Марианны. Девушка, резко поднявшись, отпрянула, и стул с колесиками шустро отъехал к стене. Наглая ворона меж тем, не церемонясь, ткнула клювом в ладонь Марианны. Девушка, ойкнув, повернула ее тыльной стороной. Не успела она моргнуть глазом, как посередине ладони уже лежал крохотный шарик из плотно скомканной бумаги — ведьма сдержала обещание, прислала весточку.
Сердце Марианны радостно забилось в предвкушении волшебных приключений — как же опостылела ей офисная рутина, похожие друг на друга дни, проводимые на стабильно оплачиваемой, стабильно скучной работе, и тяжелая грусть в одиноком сердце, и печаль порченной злой цыганкой души. Как хотелось ей вырваться из надоедливого круга унылых будней, вырваться хоть куда-нибудь — неважно, лишь бы покинуть круг. Марианна крепче сжала кулак, пряча тайное послание от любопытных глаз.
Черная ворона покружила-покружила да исчезла в мгновение ока, словно испарилась без следа.
— Где она? Где ворона? — Офис-менеджер подбежала к Марианне, трепеща от волнения, а за ней следом, пыхтя как паровоз — услужливый работник техотдела, с готовностью бросившийся на помощь юной красавице, и еще парочка любопытствующих — просто так, от нечего делать.
— Не знаю. Улетела, наверное, — бесстрастно произнесла Марианна.
— Она тебя клюнула? Или мне показалось?
— Показалось, — ответила Марианна.
На том инцидент был исчерпан, сотрудники разошлись по своим рабочим местам, продолжив наполнять атмосферу ритмичным стуком по клавиатурам, жужжанием принтеров, тихим шелестом перебираемых бумаг.
Марианна же, убедившись, что никто за ней не наблюдает, развернула бумажный шарик — запах плесени резко ударил в нос. С трудом разбирая каракули старухи, Марианна прочла записку: все как и было сказано — в ней значилось место, время и указатель поворота. Как уверяла ведьма, то были сведения из Архива времени, доступ к которому открывается лишь немногим посвященным. В нем хранится информация о так называемых «узлах судьбы» — переплетений нитей судеб определенных людей в определенных координатах пространства и времени. В «узлах судеб» происходят события, коренным образом влияющие на дельнейшее течение жизни их участников в том или ином направлении, решающие повороты сюжета их жизней, а в ряде случаев — определяющие ее финал.
«Только в узлах судьбы возможно замещение», — говорила бабка. Так она именовала процесс подселения частицы души в тело реального человека, для успешного осуществления которого, помимо «узла судьбы», необходимо еще одно условие: человек этот непременно должен находиться на грани жизни и смерти. От такой перспективы Марианна была не в восторге.
— Получается, моему клону будет угрожать смертельная опасность? — спросила она, желая разузнать поподробнее.
— Не ему — телу! Он, наоборот, спасает больное тело свежими силами новой души, — отвечала бабка.
— А я сама тоже буду в опасности?
— Об этом ничего не сказано. В чем я уверена — ты будешь жить. Главное — будь в назначенное время в назначенном мною месте. Перед тем как отправиться к «узлу судьбы», посмотрись! — Ведьма протянула Марианне маленькое зеркальце с откидной пластиковой крышкой. — Возьми с собой. Это врата для перемещения душ: частица твоей души вылетит из него, а чужая душа — впорхнет. Да, крышку можешь не открывать. Потом, когда все свершится, принесешь зеркальце мне! — строго-настрого наказала старуха.
— Другая — это душа того человека, она должна переместиться в зеркало?
— А как ты хотела? Где это видано, чтобы две души одно тело делили? На то оно и есть замещение, — фыркнула старуха.
— Я одного не пойму: куда в таком случае денется попавшая в зеркало душа? Я принесу зеркало вам, а вы что собираетесь с ним делать?
— Я-то? Всего ничего. Для душ, угодивших в зазеркалье, приготовлено специальное место — Элизиум, дом чистых душ. Там они без тягот мирских спокойно себе коротают отведенный для прерванного воплощения срок, а потом порхают себе безмятежно в небесах, как и положено неоскверненным земной жизнью душам.
— А где находится Элизиум?
— Вот это уже не твоего ума дело, — промямлила старуха. — Твое дело — вернуть зеркальце.
— Как я узнаю, что замещение состоялось?
— Слушай сюда. Я пришлю весточку. Укажу «узел времени». И как только замещение состоится, имя человека, в тело которого переместится душа, ты разглядишь в своем отражении — смотри внимательнее в правый глаз!
Время, когда Марианна стояла перед выбором — пускаться в сомнительную авантюру, предложенную старухой посреди лесной глуши, или оставить все как есть, забыть, и пускай горит это мистическое знание синим пламенем, давно прошло. Девушка, пройдя ритуал, стоя со свечой перед темным зеркалом, слушая неразборчивые нашептывания старухи на ухо, позволила душе разделиться, заточить ее частицу в зеркальной тьме. После чего она уже никак не могла оставить собственную душу на произвол судьбы, была обязана выпустить ее из заточения. И неважно, что само решение принималось затуманенным разумом в запорошенной снегом глуши, под неусыпным вороньим оком, и вероятнее всего, под воздействием бабкиного «травяного чая», расширяющего сознание навстречу непознанному.
Так что в назначенный день Марианна, отбросив сомнения, посмотрелась в маленькое зеркальце и, убрав его в сумочку, с мыслью «была не была» вышла из дома. У подъезда ожидало желтое такси.
— Дмитровское шоссе, поворот на трассу А-107, — велела девушка водителю.
— Бетонка, что ли? А дальше куда? Там же ничего нет, — отозвался таксист, смуглый, с южным акцентом.
— Довезите до указателя, и все, — строго ответила Марианна.
— Как скажешь! — пожал плечами таксист, и машина тронулась с места, цепляя колесами влажный асфальт.
Шум городских дорог, мелькающие за окном огни вечерних улиц, широкая панорама магистрали Дмитровского шоссе, прерываемая нервными колебаниями щеток стеклоочистителя, — все казалось девушке отголосками жизни, что с каждой секундой уходила в прошлое, забирая с собой череду неблагодарных возлюбленных, обиду и одиночество, беспросветную каждодневную рутину и бухгалтерию, куда, как подсказывало чутье, она больше никогда не вернется. Записка ведьмы представлялась ей билетом, пропуском за границы острова под названием «жизнь» и того, что она знала о ней, — в океан непознанного, и страх, что этот океан способен поглотить ее как ничтожную песчинку, мерк по сравнению с желанием вырваться из круга бесцельной суеты и давным-давно растаявших надежд.
Таксист остановил автомобиль, немного не доехав указателя с надписью «А-107».
— Уверена, что тебе сюда? — поинтересовался он, с сомнением оглядевшись по сторонам: пересечение безлюдных трасс в свете полной луны казалось пугающе отчужденным.
— Да, высадите здесь! Спасибо! — ответила Марианна, протягивая водителю наличные. — Сдачи не надо!
Минуту спустя девушка, кутаясь в меховой воротник кожаной куртки, стояла одна у поворота на «Малую бетонку». Желтое такси, успев затеряться в петле автомобильной развязки, спешно неслось обратно в город. «И что теперь?» — размышляла Марианна, глядя на указатель поворота и нервно теребя замерзающими на холодном ветру пальцами записку, заново скатанную в крохотный шарик. Мимо с гулом проносились машины, в темном небе все ярче выделялась луна, стальным светом обволакивая верхушки далеких оголенных деревьев. Отовсюду веяло холодом и безразличием. Бабка сказала, все случится само собой, вспомнила Марианна. Но по прошествии десяти — пятнадцати минут так ничего и не произошло. Марианна еще раз сверилась с запиской: «2 ноября, 20:00, Дмитровское шоссе, поворот на А-107», — все верно. Экран мобильного телефона показывал время — 20:13. «Не послать бы все к черту? — подумала Марианна. — Это всего лишь шутка, дурная шутка бабки-шарлатанки. Про цыганку я ей рассказала сама, а лицо в зеркале — действие бабкиной отравы, в «чае» точно что-то было, все из-за него. А ворона? А что — ворона? — убеждала сама себя девушка. — Ворона дрессированная. В цирке я и не такое видала».
Марианна, убедив себя окончательно, решительно взяла смартфон и принялась водить пальцем по экрану в поисках номера службы такси. Внезапно раздался скрежет шин по асфальту — слишком навязчивый, слишком близкий, — заставил оторваться от экрана.
«Вот оно… началось…» — подумала Марианна, и невостребованный до поры смартфон лег на дно сумочки.
Водитель резко притормозившего у обочины микроавтобуса приоткрыл окно:
— Вас подвезти? — спросил он.
Марианна оценивающе оглядела водителя: пухлая физиономия в очках лучилась добродушием.
— Да, пожалуй, — ответила девушка, занимая переднее пассажирское сиденье. Из соображений безопасности она поначалу собиралась сесть назад, но водитель, извиняясь, сообщил, что заднее сиденье занято коробками и прочим хламом, любезно попросив девушку расположиться на переднем, что она и сделала.
— Довезете до Солнечногорска? — импровизировала Марианна на ходу, наугад назвав одно из немногих известных ей близлежащих мест Подмосковья.
— Охотно! Мне как раз по пути, — ответил услужливый водитель, и автомобиль выехал на «бетонку».
С наслаждением отогревая заветренные руки, Марианна и не подозревала, что жизнь ее отныне накрепко затянута в «узел судьбы», ни развязать, ни переломить, ни разорвать который не было ни единой возможности.
— Иннокентий, — представился незнакомец.
В ответ Марианна назвала свое имя.
— Позвольте поинтересоваться, как вы оказались одна на трассе?
Марианна стала осторожно разглядывать собеседника. Он был в клетчатом твидовом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в блеске дорожных огней то и дело скользивших по лицу, его кожа отливала розовым.
— Я ошиблась адресом, — наобум ляпнула Марианна. — Собиралась вызвать такси, а тут вы…
— Уф! — выдохнул Иннокентий. — Вы меня успокоили. Я уж было подумал, вы «работаете».
«Причем здесь моя работа?» — изумилась про себя Марианна за миг до того, как до нее дошел особый смысл этого слова.
— Нет-нет, что вы… — выпалила она. — Я же говорю, заблудилась.
И зачем-то прибавила:
— Я — бухгалтер, если что.
— Заблудилась — это хорошо, — протянул Иннокентий, и рот его растянулся в широкой по-детски наивной улыбке, только глаза его скрывались под слегка запотевшими очками.
Только теперь Марианна заметила, насколько в машине жарко. Ей захотелось расстегнуть пальто, но делать это в присутствии мужчины, который смел подумать о ней ТАКОЕ, было крайне неудобно, и она решила потерпеть.
Словно угадав ее мысли, мужчина произнес:
— Можете снять пальто, если жарко. Повесьте его на крючок! Сам я предпочитаю находиться в тепле, нельзя мне мерзнуть, медицинские показания, знаете ли.
«Ты ври, да не завирайся!» — подумала Марианна, глядя, как струйки пота стекают по его покрытой красными пятнами шее., и как шумно, тяжело ему дышится.
— Выпейте воды! — Незнакомец откинул крышку бардачка, достал оттуда небольшую, по виду нетронутую бутыль и протянул девушке.
Та взяла бутылочку в руку, но откручивать крышку не спешила. В горле пересохло, но что-то подсказывало ей — эту воду пробовать не стоит.
— Что же вы не пьете? Пейте! — Иннокентий повысил голос.
Марианна подняла глаза и вгляделась в лицо мужчины: под носом собрались капельки пота; очки сильно запотели, и ему пришлось на несколько секунд их снять, чтобы протереть салфеткой. Этого времени хватило Марианне, чтобы разглядеть то, что раньше скрывали стеклянные линзы — его глаза с поросячьими зрачками, мутные, шальные, больные безумием глаза.
Подлинный ужас обуял Марианну, ни с чем не сравнимый страх сковал движения; ей хотелось кричать, но к горлу точно подступил комок, и крик застыл, так и не вырвавшись из груди.
«Так, — думала Марианна, пытаясь рассуждать здраво, — ничего плохого, в сущности, не происходит. Надо попить воды. Нечего бояться. Этот субъект мне просто неприятен. Он донельзя бестактен, но это еще не делает его опасным маньяком».
Марианна открутила пластиковую крышку, не сводя глаз с Иннокентия, который словно успокоился и продолжал внимательно следить за дорогой. Мысли девушки вернулись к бутылке. С ней было что-то не так… крышка поддалась подозрительно легко. Горлышко уже коснулось губ; девушка, вот-вот собиралась сделать глоток, но руки сами отвели бутыль.
Вдруг что-то больно ударило по зубам, губы ощутили влагу, жидкость растеклась по подбородку.
— Ты что творишь? — только и успела вымолвить девушка.
Бутылка маячила у рта — «услужливый» водитель усиленно пихал ее в лицо девушке, которая плотно сомкнула губы, не давая просочиться ни капли, сопротивлялась, отталкивая бутыль. Марианна что было сил колошматила по руке водителя своими. Левая рука водителя лежала на руле, он пытался задействовать ее в борьбе, но машина начинала петлять, и он возвращал ее в прежнее положение.
— Не хочешь по-хорошему — будет по-плохому! — брызжа слюной, прорычал помешанный. В этот момент Марианна обнаружила, что ее левая рука намертво застряла на уровне сиденья, а кожа на запястье ощутила холод металла. Девушка в отчаянии завизжала, с силой дергая руку в тщетной попытке высвободиться из наручников. Меж тем безумец выронил бутыль, и ее содержимое выплеснулось ему на штаны.
— Поганая шлюха! — в ярости заорал он.
Огни магистрали осветили его руку — в ней был крепко зажат шприц, на конце которого угрожающе блеснула сталью игла.
Марианна продолжала кричать, понимая, что никто не услышит; отбивалась свободной рукой, понимая, что силы не равны; продолжала жалеть о том, что послушалась полоумную бабку, понимая, что ничего уже не изменить. «Не выпорхнет душа из зазеркалья, не встретит Марианна себя новую. Не тот я выбрала поворот, не ту прожила жизнь».
А ледяная игла уже царапала ее оголенную шею, и она в бессознательном порыве потянулась к рулю; вцепившись в него из последних сил, потянула вниз — машина рванула вправо, едва не угодив в кювет.
— Брось, сука! — неистово возопил псих, одной рукой вырывая руль, а другой — сильнее сжимая шприц.
Адреналин не давал Марианне думать, разгоряченная кровь побуждала к действию. Девушка снова схватилась за руль и крутила его то в одну, то в другую сторону. Автомобиль свернул на лесную дорогу, освещаемую лишь ледяным сиянием полной луны. Взбешенный водитель, в очередной раз вырвав у Марианны руль, локтем ударил ее по лицу. Из носа брызнула кровь, в глазах помутнело. Водитель прибавил газу, очевидно, намереваясь скорее проскочить глушь и вернуться на освещенную трассу, — ситуация вышла из-под контроля, и паника охватила его целиком. Тем самым он совершил роковую ошибку — достаточно было немного остудить разум, и он бы понял, что идеальнее места, чтобы расправиться с девушкой, ему не найти. Достаточно было остановиться…
Белки его глаз налились кровью, ярость отдавалась пульсацией в висках, по ресницам стекал пот, мешая видеть, влажные руки дрожали, скользя по гладкой коже руля, — оттого он не вписался в поворот, не заметил припаркованного у обочины универсала, а заметив, не смог вырулить, оттого он врезался в стоячий автомобиль на полном ходу, его машина несколько раз перевернувшись, угодила в кювет, оттого живот его вспорол острый сук, торчавший из поваленного дерева, оттого сам он скончался на месте.
Марианна, чуть жива, знала одно — все кончено. Нижнюю часть ее тела пронзила нестерпимая режущая боль. От болевого шока она потеряла сознание. Последнее, что запомнила девушка, помимо чудовищной телесной муки был осколок разбитого зеркала, отлетевший от покореженного универсала и ей показалось, будто в зеркале застыло отражение до смерти перепуганных детских глаз.
Позже, лежа в больничной палате, уставившись в белый потолок, казавшийся мутным сквозь пелену невыплаканных слез, спеленатая торчащими отовсюду катетерами, она пыталась осмыслить, почему происшедшее случилось именно так, а не иначе, именно с ней, а не с кем-то другим. Жалость и ненависть к самой себе сменяли друг друга, так же как и мысли о самоубийстве чередовались с поиском повода зацепиться за жизнь. Диагноз врачей был неутешителен — травма позвоночника никогда не позволит ей встать на ноги. Но как теперь с этим жить, да и стоит ли? Об этом она думала тяжелыми днями, безучастно принимая визиты и соболезнующих друзей, знакомых. Невыносимее всего было видеть боль в глазах родителей. Они, всегда гордившиеся ею, ее образованностью, самостоятельностью, красотой, наконец, вдруг получили никуда не годного инвалида — нет, не жалость, а разочарование читалось в их глазах, глубокое окончательное разочарование. Кто, как не она, поехал на ночь глядя не пойми куда, кто, как не она, стоял одиноко на трассе в поисках приключений на мягкое место, кто, как не она, сел в машину к незнакомцу, кто, как не она, виновен во всем? Марианна заранее соглашалась со всеми невысказанными обвинениями, ей было безмерно стыдно. Молчаливое порицание убивало и корежило душу сильнее самой аварии, сильнее притворной жалости других — чужих, не родных.
Еще не решив, имеет ли смысл такая жизнь или нет, Марианна уже твердо решила, что если останется жить, то заново. Это значило, что в новой жизни не будет места старым связям, контактам, а кого не получится «стереть», к примеру, родителей, с тем она сведет общение до минимума. Она не позволит сравнивать себя со своим прошлым, не позволит себя жалеть, тем самым унижая, и что бы ни случилось, в новой жизни не будет места бухгалтерии. Она должна создать вокруг себя пустоту. В таком случае кто или что займет освободившееся пространство? Марианна снова вспомнила бабку, и воспоминание отозвалось уже привычным уколом боли в самое сердце. Ведь это бабкиным инструкциям следовала она, и где она оказалась в результате? Ради чего все было устроено? Несчастье отодвинуло прежние проблемы девушки с обыденной скукой, неустроенной личной жизнью, цыганским проклятьем и советами ведьмы из дремучего леса на задний план. Но пришел день и предшествующие трагедии события всплыли в памяти Марианны.
Зеркало — прямоугольное с пластиковой ручкой, находившееся на прикроватной тумбочке, напомнило, что и то, другое, врученное старухой зеркальце, у Марианны было с собой — лежало нетронутым в сумке. А значит, задуманное вполне могло свершиться. «Старуха обещала замещение, и тот, в кого должна была переселиться частица моей души, должен находиться на грани жизни и смерти… В аварии пострадала не только я… и выжила не я одна… Как говорила старуха? Как проверить, состоялось ли замещение?»
Марианна, не мешкая, схватила с тумбочки зеркало и вгляделась в свое отражение; но отнюдь не бледное исхудавшее на больничной диете лицо занимало девушку, ее интересовал только правый глаз. С минуту она всматривалась в голубовато-серую радужку и уже собиралась бросить это абсурдное занятие, как неожиданно на радужке стали проступать едва заметные точки, становясь похожими на пунктирные линии, точки соединялись друг с другом, образуя по паре букв и цифр. Изображение обрело четкость, его уже можно было прочесть. «АК-47», — произнесла Марианна дрожащими от волнения губами. «Бессмыслица какая-то», — подумала она.
Позже девушка узнает, что это — имя, узнает, кому оно принадлежит. Но пока она доподлинно знала одно: замещение состоялось, и она заплатила за него цену, хорошо это или плохо. Еще Марианна знала — магия с ее без сомнения двойственной природой прочно вошла в ее жизнь. Магия цыганки похоронила ее личное счастье, магия сделала ее инвалидом, магия подарила ее душе новую жизнь, не отягощенную грехами прошлого, и шанс прожить ее правильно она не могла упустить.
Стоит только окунуться в горе, и оно не замедлит поглотить тебя, тогда ты захлебнешься в соленых слезах, и возврата не будет, — Марианна знала и это, и решила иначе — из соленого моря слез она вынырнула в жизнь.