Я перехожу дорогу и попадаю на другую сторону бульвара. Тротуары в снегу. Но весна уже дает знать о себе, улыбаясь мне навстречу щекочущими лучами восшедшего над высоткой торгового центра солнца, проталинами на обочинах, оживленным чириканьем стаек наглых городских воробьев.
И я, возбужденная и напряженная до крайности, тем не менее, ликую сердцем: сегодня я все сделаю правильно, и он, наконец, убедится в моей искренности и благонадежности. Вчера он вернулся после недельного отсутствия, сообщив, что готов поверить в меня снова, готов дать второй шанс. Теперь я внимательна как никогда, я ничего не упущу из виду, я использую шанс, и тогда смело смогу рассчитывать на дальнейшее развитие отношений, как предпочитает выражаться Алекс, подразумевая предложение с его стороны.
Я покидаю сквер и направляюсь к высотке торгового центра. Здесь я куплю все, что нужно: от продуктов для предстоящей вечеринки до нового платья. И еще, совсем забыла, заодно придется поискать корм для моего нового случайного выкормыша – вОрона-найденыша. Не было забот – так угораздило меня его подобрать!
Как-то дорогой домой в том же сквере я увидала, как в окружении городских падальщиков – голубей облепленный комьями грязного снега большой чернявый ворон в отчаянной попытке оторваться от асфальта приседает на одно крыло, другое- поврежденное, по-видимому, не раскрывается, тяжелые горловые звуки не дают голубям приблизиться, и те замирают в ожидании, наблюдая бессилие раненой птицы. К досаде воркующих в сторонке халявщиков, я подняла ворона с земли и унесла к себе, особо не раздумывая, что с ним делать дальше.
Ворон сносно освоился в моей квартире, бегал по полу, смешно цепляя обивку кресла, взбирался на него, не в состоянии взлететь – поврежденное крыло никак не желало раскрываться. Проблема пришла, откуда не ждали: ворон ничего не ел, что бы я ему не предложила из своих запасов: курицу, овощи, яйца – отказ и чистое презрение. «Проголодается – съест что дам», - думала я. Но не тут-то было! Три дня ворон жил у меня, и все три дня ничего не ел.
А тут как раз вернулся Алекс, с недоумением покосился на ворона, но корить меня не стал, сказал только, чтобы я приобрела для него клетку. Зоомагазин – одна из точек на моем маршруте по торговому центру, где я собиралась наряду с кормом захватить и клетку.
Корм, клетка…Не это главное. Важно ничего не забыть для вечеринки. Придут друзья Алекса. Эмма, да, она же вегетарианка! Значит, свежие овощи, фрукты и конечно же – авокадо! Только бы не забыть! Цепляю в продуктовом корзину, закидываю зелень и прочие полезности, перехожу к мясному отделу, там отовариваюсь по полной, затем спиртное… Рука тянется к бутыли красного вина. Неприятно колет сердце. Печальные воспоминания. Красно вино – будь оно неладно! Один лишний бокал – и я треплюсь как заведенная – не остановить! Алексу за меня стыдно, но он молчит, терпит. Так и будет молчать, когда останемся вдвоем, насупится, станет собирать вещи. Я ему:
- Что я сделала? На что ты обиделся?
Молчит, я сама должна догадаться.
- У тебя же рот не закрывался весь вечер! – позже скажет он. – Все слушали только тебя. Мои друзья слушали тебя! Ты мне и слова не дала сказать! Опустила меня в глазах моих же друзей! Неужели ты сама не понимаешь?
Он продолжит собирать вещи, я продолжу оправдываться, извиняться.
- Это все вино, лишний бокал, - скажу я.
Именно! Больше никакого вина, никаких лишних бокалов. Хватит уже! Неужто и в самом деле трудно помолчать? Пускай Алекс побудет в центре внимания, распустит перед друзьями хвост, почувствует себя главным. Ему должно быть комфортно со мной. Иначе мы так и будем ходить по кругу. Мы вместе уже три года, и все три года одно: живем, я косячу, он обижается, тут же уходит, я досаждаю ему звонками, молю простить, он, поверив мне, возвращается, но спустя короткое время я вновь рушу его надежды, вызывая в нем лишь разочарование, обиду и злость.
Я отвожу руку от искусительной бутыли, беру виски для Алекса и двигаюсь дальше. Не забывая о десертах, с полной тележкой прохожу к кассе, расплачиваюсь. Покончив с продуктами, поднимаюсь на второй этаж. За стеклом павильона улыбается девушка, над ее головой плакат – рекламный баннер турагентства: роскошную ядовито-зеленую пальму вот-вот накроет кислотно-синяя морская волна вместе с сидящим под ней семейством: папаша – красавец Кен в облегающих джинсах и его длинноногая Барби под ручку со светловолосым сыном, - все улыбаются с одинаково радостным безумием. «Наверное, так должна выглядеть идеальная семья», - думаю я. Понимая, что сегодня, возможно, приближусь к идеалу, ускоряю шаг.
Но что-то заставляет притормозить – скверные мысли как пронырливые кроты медленно прогрызают путь из укромных уголков памяти.
- Мы чудесно отдохнем в этом отеле! – говорил Алекс, любезничая с барышней из турагентства. – Сориентируете по стоимости?
Барышня назвала цену.
- Идет! – соглашается Алекс. – Сейчас оплатим.
Тем временем, я, предвкушая долгожданный отпуск у моря вдвоем, расслабленно, сидя в сторонке, попивала латте. Алекс начал отсчитывать купюры. Его вопросительный взгляд в мою сторону заставил напрячься.
- Что сидишь? – произнес он. – Я оплатил. Твоя очередь!
Внутри у меня все сжалось. Не то, чтобы я не была в состоянии за себя заплатить – я прилично зарабатываю, но, коль скоро мы собрались ехать вместе как пара, я в глубине души надеялась, что Алекс заплатит и за меня. У моих подруг так и происходит. У подруг – не у меня. И тут еще эта барышня – турагент с такой издевкой на меня посмотрела, что мне стало стыдно. Пряча глаза, я спешно вытряхнула наличные из кошелька. Алекс взял меня под руку, он был так весел и воодушевлен, смеялся, шутил, что я подавила обиду. Я улыбалась ему в ответ, радуясь его хорошему настроению, и сама вскоре уверилась в искренности своих чувств.
Одно дурацкое воспоминание тянет за собой другое. Я кладу пакеты на мраморную плитку и замираю, уставившись на витрину магазина одежды – там я собиралась купить себе платье для вечеринки. Но что мы будем делать? Выпьем, пойдем танцевать. И все закончится, как тогда в турецком клубе, куда меня вытащил Алекс. Где из шумных колонок звучал рэп, танцевали хип-хоп, а я стояла в углу с «постной физиономией», как позже заметил Алекс, обвиняя меня в том, что я испортила вечер. «Почему бы тебе не расслабиться? Все же в кайф! Взгляни на других!» Вся эта долбежка по голове, рваный ритм безо всякой мелодии – как расслабиться, когда и тело, и дух отторгают саму атмосферу, и хочется одного – уйти подальше и не возвращаться?
Скорее всего сегодня вечером меня ждет то же испытание, на счастье, мы не в клубе, а у меня дома, авось, стены помогут. И ворон…Точно! Когда все пойдут танцевать, я отвлекусь на ворона – попробую его покормить, - может и поест, наконец!
Маленькое черное платье точь-в-точь по моей фигуре в самом центре витрины, как на заказ! Подзываю консультанта, иду в примерочную. Так и есть – сидит идеально, хоть картину пиши! Но грусть съедает, уныло на душе. Пройдет! Разве есть причины для грусти? Утомилась я, да и только. И чуть было не забыла про вороний корм…и клетку, да, клетку!
Обрастая еще одним пакетом, возвращаюсь обратно тем же путем, следую мимо павильона турагентства с умилительным рекламным баннером. Умилительный - должен умилять, но меня отчего-то кидает в дрожь: кислотная пена волн, она того и гляди накроет счастливую семейку – как только они не замечают очевидного? Улыбаются, от того кажутся еще безумнее, еще страшнее. И это мой идеал?!
От радостного возбуждения не остается и следа. Руки опускаются, я еле волочу за собой пакеты, будто не я, а все эти вещи куда-то меня ведут на шуршащем поводке и в строгом ошейнике. Все три года я суечусь, задабриваю Алекса подарками, которые он при каждой ссоре по привычке швыряет мне в лицо, обесценивая их и меня заодно, как припадочная визжу от восторга, когда он прощает мои косяки, и впадаю в тяжелую депрессию с каждым его уходом. Хотя давным-давно понимаю, что этот человек ни секунду в жизни меня не любил, не любит и не полюбит никогда, ибо на любовь не способен вовсе. А что я? Разве я не вижу его истинную суть? Разве я слепа от любви к нему? Нет, правда, нет. Вся моя суета от того, что мне безумно жаль этих трех лет потраченного на Алекса времени и от злости, разумеется, от злости: должны мои старания в конце концов принести плоды или мне так и оставаться вечной невестой? И поздно отступать: Алекс или другой такой же – не все ли равно? Все так живут – терпят, притворяются, улыбаясь, не замечают, как растят за своими спинами убийственную волну – ту, что рано или поздно поглотит дух.
Я прикусываю губу и, собравшись, подволакиваю пакеты к зоомагазину. Девушка-продавец живо интересуется, что мне угодно.
- Не подскажете: чем питаются вороны? – спрашиваю я на выдохе, себе под нос.
На удивление, девушка расслышала вопрос. Она не теряется и с воодушевлением начинает тараторить, увлекая меня за собой вглубь магазина к аккуратным полочкам.
- У нас имеется прекрасный корм для уличных птиц, подходит всем пернатым, в его составе все необходимое: семена подсолнечника, просо, овес, морковь, арахис, лен и даже ягоды рябины. Взгляните!
Девушка снимает с полки полиэтиленовый пакетик, раздутый от избытка разноцветных семян.
- Беру. То, что нужно, - безучастно отвечаю я, начисто позабыв о клетке.
Оставляю торговый центр. Смелый весенний ветер, врываясь в распахнутые двери, обжигает лицо. Меня бросает в жар, но онемевшими кистями не запахнуть пальто, приходится нести тяжесть через все светофоры, сквер. Вспоминаю о клетке – плюю, нет, смачно харкаю наземь (благо, никто не видит). И правда – плевать, донести ее не хватит рук.
Затылок ноет, будто камень привязан к шее, тянет вниз. Я представляю, каких мучений будет стоить улыбнуться, дабы не испортить Алексу настроение, сколько сил будет потрачено на приготовления к вечеру: еда, стол, чертов макияж. Как долго я буду стоять, прикинувшись бессловесной, но на зависть прекрасной статуей, боясь обидеть кого неосторожным словом, считая часы в ожидании завершения вечера и заветной похвалы, вроде: «Сегодня ты была безупречна. Можешь, если постараешься!».
Уже и дом недалеко. Подъезд. Кто-то придерживает дверь – спасибо на том! Растягиваю губы в улыбке, готовясь гримасничать, изображая радостное приветствие. Отворяю дверь квартиры.
- Алекс, я вернулась! – восклицаю я насколько возможно радостнее, одновременно ищу глазами ворона в боязни ненароком на него наступить. Из квартиры идет неприятный, слегка приторный запах – не обращаю внимание, мало ли что.
Странно, но Алекс не отзывается. Не может быть, чтобы он до сих пор дрых – это не в его привычке. А вдруг ушел? Сердце захватывает нестерпимая боль. И ворона тоже не видать. Одна догадка ужаснее другой: что, если птица довела Алекса своим карканьем, и он выгнал ворона, выбросил в окно, а затем ушел и сам, обидевшись по обыкновению?
Бросаю пакеты в прихожей и, не раздеваясь, прохожу в комнату: тут все вверх дном. Словно смерч пронесся: штора сорвана, за ней сквозь голую оконную раму врывается слепящий полуденный свет, вся мебель перевернута, книги, ноутбук и наушники Алекса грудой хлама валяются на полу.
Перевожу взгляд на кровать, козырьком прикладываю ладонь ко лбу, защищаясь от назойливого света. Аккуратно переступая через разбросанные вещи, оказываюсь у кровати и тотчас натыкаюсь на пятку Алекса.
«Значит не ушел», - первая мысль приходит в голову, а за ней отчего-то, как той кислотной волной с дурацкого плаката захлестывает грусть, обреченность и следом другая безотчетная мысль: «Не ушел, и ничего не изменить».
Не сразу я понимаю, что тот неприятный запах, который я ощутила с порога, при приближении к Алексу заметно усилился. Лишь теперь я, отвлекшись от мыслей, заставляю себя рассмотреть спящего. И…. истинная, самая что ни на есть подлинная волна ледяного ужаса захватывает меня целиком, я с трудом верю тому, что вижу.
Алекс, голый по пояс, с раскинутыми крестом руками лежит посреди постели, а на животе его как ни в чем не бывало топчется ворон. ЧуднО пританцовывая, ворон то поднимает, то опускает голову, с рваным звуком выдергивая из правого бока Алекса – нет, не спящего, а совершенно мертвого Алекса, красновато-коричневые куски. Я застываю с открытым ртом, ворон на миг отрывается от своей трапезы и глядит мне в глаза: взгляд птицы глубок, черен, проницателен. Ворон отрывает очередной кусок и с диким карканьем, что тут же вырывает меня из оцепенения, делает взмах совершенно здоровыми крыльями и разящей черной стрелой пронзает окно, исчезая в лучах молодого солнца.
Оконное стекло разлетается тысячами осколков, и холодный ветер кружит их по подоконнику в блестящем вальсе. Я смотрю, как из дыры в печени Алекса на белую простынь стекает бурая кровь, и пытаюсь уложить в голове случившееся. Наверное, я не умна, раз не нахожу ответа. А кто найдет? Случившееся – против всяких правил.
Начинаю смеяться: весело, звонко, легко. Нелепо и страшно, но впервые за долгие годы я наслаждаюсь собственным искренним смехом! «Какая удача, что я не купила клетку!» - хохочу я в голос. Раз жизнь сама нарушает установленные ею правила, как прикажете им следовать?
Я понятия не имею, что произошло в квартире за время моего отсутствия. Но теперь я знаю доподлинно: вечеринка не состоятся. Не состоится ни сегодня, ни когда бы то ни было еще. Не будет игры в молчанку, тупого хип-хопа и дежурных улыбок, фальшивых масок в ожидании предложения – не бывать этому никогда!
А чему в таком случае быть? О том я так же не имею ни малейшего понятия. Повторюсь, не умна. Но с достоверностью могу утверждать одно: теперь мне известно наверняка, что едят вороны…

Нет, это уж слишком! – в сердцах выпалил Игорь, встретившись взглядом с прекрасной синеглазкой, в присутствии которой даже кресло в салоне самолета обретало черты королевского трона, с которого она смотрела снизу вверх на него, застывшего рядом, с вытянутой к багажной полке рукой.
Еще с месяц тому назад его реакция была бы иной, повстречай он вот так запросто по пути в Калининград мечту всей своей жизни, неразделенную любовь юности. Тогда он бы счел столь счастливую случайность за промысел Божий… Тогда, но не теперь. Несмотря на скорую близость к небесам (самолет готовился к взлету) до Бога тут было еще как далеко. Не самолету с его пассажирами и экипажем, нет, а ему, Игорю. В последнее время он отдалялся от света семимильными шагами, и та случайная встреча – отнюдь не счастливая (он знал) – следующий шаг назад, во тьму преисподней, как бы гротескно то не звучало.
Что до звуков, то именно они, беспрестанно изводили слух, будто ржавым сверлом дырявя тупое сознание одной повторявшейся фразой: «Ты готов принять радость?». Впервые он услышал этот вопрос, не имея ни единой мысли о его кажущейся простоте, за которой скрывался скрытый глубокий потаенный смысл, в обеденный перерыв, заурядным рабочим днем, не предвещавшим перемен.
По обыкновению спустившись в фойе бизнес-центра выпить дневную чашечку капучино с крендельком, Игорь, ожидая, когда подойдет его очередь сделать заказ, вышел подышать воздухом ранней, только начинавшей оттаивать после затяжных морозов весны. Рассеянным взглядом он рассматривал оживленную улицу в центре города стекла и бетона. Внезапно стекло и бетон представили его взору нечто совершенно не вязавшееся с урбанистическими декорациями респектабельной столицы.
Цыганка в пестром попугайском наряде, чумазая с оравой еще более чумазых ребятишек переходила дорогу метрах в двадцати от пешеходного перехода, неторопливо, то и дело одергивая детей, не желавших идти строем, чем заслужила гневные и очевидно справедливые окрики измученных пробками водителей, сопровождавшиеся отчаянными гудками клаксонов.
Только теперь Игорь понял – ему заведомо было известно, что цыганка подойдет к нему, он мог и должен был уйти, но почему-то застыл как вкопанный, будто кто-то свыше запустил неподвластный ему механизм и ничего ему, Игорю, уже не изменить – остается ждать и смотреть, смотреть и ждать, что будет дальше.
Так и вышло: к облегчению участников дорожного движения, цыганка, увела-таки за собой с проезжей части непослушный выводок, пересекла улицу и остановилась в непосредственной близости от Игоря. У входа в офисное здание, рядом с урнами толпились курильщики. Другие, подобно Игорю, прельщенные весенним теплым ветерком, вышли подышать, а заодно, поболтать, коротая обеденное время, - все как один пускали косые стрелы осуждающих взглядов на семейку цыган, при том, прямо смотреть никто не решался.
И мрачные опасения толпы немедля оправдались: цыганка принялась клянчить: «Люди, дорогие, подайте, кто сколько может, не себе прошу - детишкам покушать!» И так далее понеслась неновая песня. Собравшиеся отводили взгляды, кто резво засобирался обратно в офис, - стеклянные двери, не успевая закрываться, отворялись вновь, создавая в фойе сквозняк, заставляя девушек на ресепшн недовольно ежиться от холода, - кто демонстративно отворачивался, раздраженно впиваясь зубами в недокуренные сигареты.
Кто-то, но не Игорь – тот незнамо отчего прилип глазами к попрошайке, и цыганка мгновенно словила его безотчетный призыв – не успел он и глазом моргнуть, как она стояла перед ним, уводя за собой взглядом бездонных глаз мутных озер в черной ночи. Он не помнил, как открыл кошелек, искренне всем сердцем желая одарить просительницу, но в нем кроме «пластика» ничего не оказалось. Ее разочарование моментально передалось Игорю.
- Пройдемте внутрь! Я угощу вас кофе, - сказал он, желая поправить положение, и, как случалось не раз, тотчас жалея о сделанном.
Через минуту-другую он уже наблюдал уличное движение сквозь прозрачное стекло, сидя за столиком в кафетерии офисного центра, а напротив чумазая цыганка за обе щеки уплетала пончики. «Что я делаю здесь? С ней?» - говорил себе Игорь, зачем-то читая номера проезжавших по улице машин.
- Ты – добряк, - говорила женщина. Игорь поймал себя на мысли, что как только она отвлекалась от еды и возобновляла разговор, его будто примагничивало, мутные воды ее глаз обволакивали, и тягучая речь отдавалась в голове, занимая все его мысли без остатка. – Добряк поневоле. Не хочешь, а отдаешь. Сам радости не имеешь.
- Да в общем-то… - Игорь собирался было возразить, сам не зная толком, что, но его сомнительные, мало перспективные потуги были бесцеремонно прерваны.
- Знаешь, мил-человек, хочется мне сделать для тебя что-то хорошее, - вновь заговорила цыганка, притягивая словом и взглядом. – Ты готов принять радость?
- Конечно, - не раздумывая, отвечал Игорь.
- Э…- нет… Не отвечай, покуда не уверен! - предостерегла женщина, грозя указательным пальцем, еще хранившим на себе следы сахарной пудры от свежесъеденной пышки. – Радость она, знаешь ли, как нежная роза, внимание привлекает, и сама внимания требует. С ней в сторонке не отсидишься…
Как бы ни были глубоки темные воды нацеленных на Игоря глаз ворожеи, мысли Игоря оставались на поверхности и дальше обыденного мелководья не заходили.
- Уверен! Готов! – по-солдатски отвечал Игорь, хотя ему никогда не доводилось сталкиваться с тяготами армейской службы.
Цыганка прищурилась, коряво усмехнулась и…удалилась без слов, оставив мужчину одного допивать остывший капучино. Игорь, в конец обескураженный, уже подумывал о том, что чумазая ворожея с мутным обволакивающим взором, и дети ее голодные ему просто померещились, как наваждение возвратилось, держа в руках сверток.
- Ну вот, милок, теперь у тебя все наладится, - проговорила цыганка. Положив сверток на стол, она пододвинула его ближе к мужчине, но тот не спешил брать.
- Что это? – спросил Игорь, смерив недоверчивым взглядом сероватую тряпицу, крест-накрест перевязанную бечевкой.
- Волчья кунка, - сказала цыганка, - влагалище волчицы, то бишь, - и, не дав Игорю оправиться от шока, пихнула ему сверток прямо в руки.
То ли от страха, то ли от отвращения, брезгливости, а, может, от всего вместе взятого, Игорю почудилось, что ладони обдало паром – горячим и едким. Пока он приходил в себя, цыганки и след простыл. А сверток с пугающим содержимым остался в руках – ничего не поделаешь, непрошенный подарок теперь принадлежал ему.
«Все наладится», - говорила цыганка. «Как же? На целых 15 минут с обеда опоздал», - сетовал про себя Игорь, поднимаясь на лифте в главный офис крупной риэлторско-строительной Компании под названием «Горизонты», где он вот уже три года занимал одну и ту же должность менеджера по развитию. По злой иронии, сам он о развитии мог только мечтать, три года штиля и карьерной стагнации – болото, да и только, и никаких перспектив его личный горизонт не предвещал.
А за круглым столом зам генерального по инвестпроектам уже собрал совещание. Несмотря на то, что Игорю на подобных встречах отводилась роль не более, чем статиста, опоздание этим не оправдывалось. «Отделаюсь выговором или премии лишат?» - гадал он, неловко извиняясь, занял свободное место, расположив на коленях неуместный сверток.
Между тем, зам директора, Петр Петрович вел речь о перспективах инвестиционного проекта строительства жилищного комплекса премиум-класса «Дирижабль» в самой западной обасти страны, городе Калининграде. Обещались сверхзанятость, сверхконтроль и, разумеется, сверхприбыль. Игорь слушал вполуха – могут ли заботить пешку ходы ферзя? Оттого не сразу распознал он в потоке воодушевленной речи начальства собственное имя.
- Игорь Юрьевич! Заснули вы что ли? Как всем известно, на вас возложено руководство проектом. К концу недели ожидаю подробную смету. Не подведите, голубчик!
Игорь нервно сглотнут, удивленно выпучил глаза, в горле застыл комок. По привычке согласно кивнул – отточенный за годы подчиненного труда до автоматизма жест пришелся как нельзя кстати. Щекочущая холодом струйка пота стекала по спине. Как так вышло, что ему, заурядному, бесперспективному менеджеру вдруг доверили руководство знаковым проектом? А главное, когда все так удачно для него успело устроиться? И проныра-Виктор, которого прочили на эту должность, как позже выяснилось, желая выслужиться перед начальством, наломал дров и был отправлен в незапланированный отпуск после жалобы многоуважаемого клиента. И начальник отдела, Владимир Львович вместо того, чтобы сделать втык за опоздание, вдруг непременно решил ходатайствовать за него, Игоря, которого раньше не замечал в упор.
А хорошо ли в действительности устроилось? Не повлечет ли взмах крыла бабочки его внезапной удачи бурю проблем? Смета к пятнице! Уже головная боль. Повышение тянуло за собой ответственность, а разве привык он отвечать? Двойная работа – двойной спрос! Отчитывайся теперь, да не только за себя – за целый проект! Вспомнилось ему, как он, втихую завидуя Виктору, нет, скорее, восхищаясь, ведь не было в том чувстве зла, представлял себя на его месте – успешного, уважаемого. Не представлял он только того, о чем подумал теперь, заняв это место наяву.
После совещания погруженный в думы Игорь добрался, наконец, до своего рабочего места, потными ладонями теребя сверток, развязал бечевку. Волнение и закравшийся из самых глубин существа страх обездвижили на миг тело и разум: его неискушенному взгляду воочию пришлось лицезреть тот биоматериал покойной ныне волчицы, о котором говорила дарительница, окруженный серым пушком.
«Неужели цыганка не обманула, и все благодаря ей, волчьей матке?» Ему бы радоваться, но мужчина в ужасе отпрянул. Вспомнился вдруг крестик, с самых крестин оставшийся на груди, постулаты, завещанные безвременно ушедшим отцом-коммунистом, в смутны перестроечные времена резко переодевшимся в богомольца, что, впрочем, меняло форму, но не суть: «Церковь осуждает всякое колдовство, сынок» - говорил отец, среди прочего. Не сказать, чтобы Игорь вел богомольную жизнь, но как-никак, считал себя верующим. И боялся, снова боялся… Толком не зная чего, возможно, кары небесной, возможно успеха, которой отныне не в чьих-то, а его руках, а руки-то не те, и разум не заточен, но так или иначе, вся его натура, отравленная годами выработанной привычкой ожидать иной сценарий, отвергала непрошенный дар, душа отталкивала, тело брезговало. Какой-то безрадостной выходила обещанная радость.
Игорь поспешил спрятать срамное содержимое свертка от посторонних глаз, туго перевязал замаранной бечевкой и уложил на дно портфеля. Принес домой и не найдя подходящего укромного места для скверной вещицы, запихнул сверток в вентиляционное отверстие. «Почему так темно?» - подумал Игорь, ориентируясь наощупь. «Я забыл включить свет? Или…» Опасливое, тревожное «или» тотчас нашло подтверждение оглушительным трезвоном во тьме одинокой квартиры. Звонил телефон, оставленный мужчиной в прихожей, и только теперь Игорь приметил особенную гадливость поставленной им самим бессменной вот уже много лет мелодии, модной когда-то, безвкусной, развеселой до отвращения, почти такой же отвратительной, как только что запрятанная в вентиляцию дрянь.
«Алло!» - отозвался Игорь, включив, наконец, свет. И тут же пожалел, что ответил. С того конца аппарата на него обрушился возмущенный голос того самого проныры-Виктора, должность которого волею случая досталась Игорю. Виктор разразился долгой гневливой тирадой, обвиняя Игоря в том, что никто как он подговорил клиента подать жалобу начальству, и лишь благодаря его продуманному расчетливому предательству Виктор впал в немилость. «Тебе это с рук не сойдет!» - закончил угрозой Виктор и сбросил вызов.
«Не хватало еще нажить врага», - с обреченной грустью подумал Игорь и направился в ванную умыться и принять душ. Неожиданно он ощутил холод, неясная дрожь прошлась по затылку, будто кто-то стоял за его спиной, морозным воздухом дышал в спину. «Кажется, все только кажется…». Виктор поднял глаза. Зеркало в ванной комнате отразило его бледной испуганное лицо, а позади неизвестно откуда взявшееся темное пятно. Игорь повертел головой, пятно, похожее на тень, поворачивалось вместе с ним. Тень не повторяла контуры его тела, была автономна и, в то же время, словно привязана к его телесной оболочке, следовала за ней.
«Чертова галлюцинация, не может этого быть!» Мужчина в истерике набросил на неугодное зеркало полотенце, да так и оставил закрытым до утра. А ночью ему пришел сон. Сон состоял сплошь из звуков, голосов, перебивавших друг друга.
- Все наладится! – говорил голос цыганки, затягивающий сознание в сплетенную благими увещеваниями паутину.
- В жизни ничего не дается даром. За все рано или поздно придется платить, - напутствовал строгий голос отца.
Игорь проснулся с рассветом, и его будто осенило. Сон был в руку. Тень – тень отца, извлеченная из подсознания чувством вины, неправедности содеянного накануне. Отец предупреждал о грядущей расплате за незаслуженный дар судьбы. Да, Игорь получил проект, возможно, впереди повышение, премия, карьерный рост. Но что взамен? Мысль о расплате до смерти страшила Игоря.
Прокручивая в голове различные варианты развития событий, он собирался на работу. Вышел из подъезда во двор.
- Игорек! – послышался за спиной знакомый голос.
- Доброго утра, Димон! – поприветствовал Игорь вышедшего следом соседа, старого приятеля еще со школьных времен.
- Наконец-то я тебя застал! – радостно воскликнул тот. – Возьми! Возвращаю! Все сполна! Прости за задержку!
Приятель протянул Игорю толстую пачку шелестящих купюр, скрепленную веселой салатовой резиночкой. Не сразу Игорь сообразил… Немудрено, ведь он давным-давно распрощался с мыслью вернуть долг, триста тысяч, что когда-то давным-давно безотказный Игорь, не раздумывая дал взаймы забывчивому другу.
«Еще одна удача…Нежданная радость». Необъяснимая тоска теснила грудь. Игорю вдруг пришло в голову, что он скучает по прежним привычным неудачам, монотонной безнадеге, уверенности в неизменности каждого дня.
Весь последующий месяц Игорь метался между работой над ответственным проектом, который, что уж говорить, продвигался необыкновенно споро (он как куратор на днях должен был отбыть в Калининград) под завистливые и одновременно удивленные взгляды коллег и отраженной тенью, с каждой новой удачей увеличивающейся в размерах.
Нескончаемая карусель звонков, встреч, рукопожатий непонятно откуда взявшихся липнущих как назойливы мухи девиц – ощущение было такое, будто швырнуло его безо всякой его на то воли на безумный, захватывающий сердце аттракцион, где все кричат и радуются в адреналиновой эйфории, а он вцепившись в ремни и зажмурив глаза, грезит лишь об остановке, понимая, что не заплатил, что впустили его обманом по чужому билету, и нету права у него на беспечность.
«Ты готов принять радость?» - снова и снова вопрошала ворожея в голове счастливца. «Нет, тысячу раз, нет!» - ответил бы сегодняшний Игорь. Мысли о неотвратимости скорой расплаты, о коей каждый раз напоминала растущая тень покойного батюшки, прочно колючими иглами засели в его голове, причиняя боль ежечасно и повсеместно, везде и всегда, куда бы он не пошел, чем бы не занимался.
А тут еще Виктор, возненавидевший Игоря всей душой, вернулся из отпуска, воплощенным немым укором заставлявший страдать, захлебываться ядовитыми волнами немой злобы, читавшейся, как чудилось Игорю, в каждом движении, каждом взгляде опального коллеги. А ведь совсем недавно Виктор легко и непринужденно подтрунивал над Игорем, по-доброму, шутя, делился новостями по обыкновению хорошими, искренне желал здоровья при встрече, сердечно жал руку. Сейчас Игорь, не задумываясь, поменял бы всю свалившуюся на него удачу, скорый карьерный рост, нежданные перспективы на доброе искреннее слово коллеги и кристально-чистое отражение, и чтоб никакой тьмы за спиной…
«Меня увольняют», - укоризненное признание Виктора Игорь услышал в коридоре во время очередной колющей сердце встрече. «Погляди, что ты наделал! Ничего, что с такой репутацией меня теперь никуда не берут?! А у меня жена, дети. Тебе-то хорошо! Ты – один. Разглядеть бы раньше в таком исусике двуличного карьериста! Не думал, что по головам пойдешь! Оглядывайся теперь почаще! Мне терять нечего!» - покраснев как рак, выпалил Виктор на одном дыхании.
«А вот и расплата…Недолго пришлось ждать…» - подумал Игорь, и отчего-то легче стало на душе. Даже показалось, что тень за спиной малость осела, сжалась.
Ошибся… Он понял это, встретившись взглядом с синеглазкой в салоне самолета, его некогда неразделенной любовью юности. И мысль о том, что теперь у них двоих все непременно сложится иначе не вызывала ничего, кроме невыносимой грусти, неизъяснимой тоски по прежнему унылому неудачнику, кем совсем недавно мнил себя Игорь. Она конечно же узнала его – как же? Не могла не узнать, когда обрыдлая волчья кунка, хоть и была упрятана в вентиляцию, продолжала работать, приносить «радость», как пророчила цыганка.
Воспоминания о годах юности во время полета несколько приободрили Игоря, скорее, отвлекли от навязчивых дум. Счастливым обладателем телефонного номера синеглазки, он сошел с трапа. Нечего и говорить, что город Канта принял его радушно, дела на стройплощадке и без него продвигались успешно, стоило лишь с удовлетворением сей факт засвидетельствовать. К несчастью, свидетельствовала и разросшаяся до неприличия тень.
Когда по возвращении Игорь с довольной миной, преисполненный важности от безупречно выполненной миссии, зашел в офис, он с прискорбием констатировал, что сама атмосфера в помещении и каждое из встречных лиц отмечены ореолом печали, негласной, но ясно читаемой скорбью. Его зажженные успехом глаза тотчас померкли, стоило ему узнать, что траур небеспричинен, и причина тому – самоубийство их коллеги, Виктора, того, кто был на Игоря обижен, того, кто угрожал. Да угрозе не суждено было осуществиться.
Игорь живо представил, как исполненный ненависти и отчаяния Виктор дожидается, когда последний сотрудник покинет рабочее место, проходит в кабинет, встает на стул – обычный такой, с колесиками и откидной спинкой, сооружает петлю, крепит веревку, толкает стул, колесики, скрипнув, отъезжают, и петля затягивается на его шее. Нет, не только его! Игорь буквально чувствовал, как это его шею душит петля, как громадная тень отца обступает кругом, вынося обвинительный вердикт за незаслуженный дар.
Внезапно его осеняет идея. Сторонясь зеркал и всяких отражений, он спешит домой. Вынимает сверток из вентиляционного отверстия, кидает в портфель и, не выпуская из рук, едет прочь из Москвы, в закатных сумерках, на первой попавшейся электричке. Выйдя из вагона, с перрона идет пешком, долго идет, вдоль бабушек, продающих похоронные венки, павильонов ритуальных товаров с выставленными напоказ образцами надгробий, памятников, крестов, к воротам подмосковного кладбища.
Череда оград, не успевшая оттаять земля покрыта ледяной коркой, а вот и могила отца, неприбранная, кажется еще мрачнее, еще грязнее в наступившей темноте.
- Я пришел, папа…Пришел, чтобы оставить тень. Забери ее! Молю! Я отказываюсь от дара. Отрекаюсь здесь и сейчас! – говорил Игорь треснутому надгробию с именами и датами. – На, возьми! Мне не нужно!
«Не нужно, не нужно!» - повторял он снова и снова, пока дрожащие руки рыли ямку, а затем сыпали землю на упокоенный в углублении сверток. Прикопав на отцовской могиле волчью кунку, выдохнул: «Теперь все… Вот теперь-то все и наладится».
К станции возвращался темной узенькой тропкой, мимо озера, в зеркале которого купалась ясная половинчатая луна. Впереди возле кустов промелькнуло что-то. Пришлось замедлить шаг. Сердце сжималось от страха, но, превозмогая испуг, он все же обернулся и увидел поодаль на другой стороне озера крадущуюся за кустарниками тень. В белесом свете луны тень окуналась в озеро, неимоверно огромная, утопала в темной воде и двигалась…С подгибающимися коленями, полумертвый от ужаса Игорь ринулся вперед, и тень точно следовала его движениям, не приближаясь, не отставая.
Тускнеет от страха разум, но все ж не до того, чтобы не понять ему, не дойти до сути, и разум Игоря, достиг-таки понимания, и горько, обидно стало Игорю, столь обидно до тошноты, что лучше б не доходил, лучше б не понимал. Игорь остановился, парализованный, немой, тяжело дыша грудью от нестерпимой гонки. Гонки от собственной тени.
Тень не исчезла с прикопанной на отцовской могиле кункой, да и не могла она исчезнуть, потому как к волчьему дару никак не была привязана, как не была привязана и к мирно спящему под гранитной плитой отцу. То была его тень – живое воплощение его потаенного страха «принять радость», порождение его убогого рабского существования, проникнутого упованием на благоволение небес страждущим и воздаяние недостойным за их грехи.
Обещанная цыганкой «радость» окружала его с самого начала, ярким факелом озаряла его путь, как только он взял в руки подаренный сверток. И что же он? Вместо того, чтобы идти по прямой освещенной дороге, свободной от заторов и всяких помех, он только и делал, что озирался по сторонам в поисках неведомых ангелов возмездия, бесов поднебесья, только и ждущих подходящего момента, чтобы нанести удар, каменными стрелами застлать дорогу, запереть его, недостойного между землей и небом, неупокоенного живого мертвеца.
С тяжелым сердцем он покидал станцию, с тяжелым сердцем возвращался домой. И следующим пасмурным утром (он знал, иного утра ему не видать боле) он явился в офис, и там, в чем не приходилось сомневаться, его ожидала неприятность – не последняя, и никак иначе. Выяснилось, что в Калининграде по его недосмотру внезапно нагрянувшая строительная инспекция выявила недочеты, стройку приостановили, а Игоря начальство вызывало на ковер.
Игорь знал – ничего не исправить, не войти в одну реку дважды, но искра, зажженная в его сердце огоньком факела, что так поздно удалось распознать, призывала попытаться. Разбор на общем собрании и закономерный разнос от начальства в плане секретаря значились следующим днем, а значит оставалось время успеть, время исправить. И ноги уже несли Игоря на железнодорожную станцию, в руках – портфель с маленькой садовой лопаткой внутри.
Днем дорога выглядела иначе, и тень исчезла, укрывшись за озером, чтобы с сумерками явиться вновь. Кладбище, безлюдное накануне (Игорь отчего-то решил, что так и должно быть), кишело людьми, и на аллее близ могилы отца посетители копошились точно муравьи. «Плевать!» - решил Игорь, коль ставки высоки. Достал из портфеля лопатку и принялся копать – ровно в том месте, где давеча зарыл кунку. Но как ни старался он, как ни перекапывал землю за оградой вдоль и поперек под озадаченные взгляды проходивших мимо людей, что стреляли в спину, свертка нигде не было – будто в воду канул, точнее – в преисподнюю. А, может, и не существовал, как не существовала и одарившая Игоря ворожея, и устрашился он, запаниковал будучи огорошенным призраком удачи, впервые в жизни постучавшей к нему в дверь.
Унылый, болезненно бледный, без сил вернулся Игорь домой. Швырнул на столик телефон…И синеглазка не позвонит и не ответит. Теперь уж точно никогда…В запыленном зеркале отразилась тень – обыкновенная, тень как тень. Он глядел на нее без страха - чего бояться, раз продолжения не будет, – с усталой обреченной тоской. Что продолжать? Унылую рабскую суету в непроглядном болоте мелкой рыбешкой среди зубастых акул? Тянуть постылую лямку до обеденного перерыва, снова тянуть, ожидая заветных шести часов и так без конца, без надежды на избавление? Нету отныне на то возможности, когда довелось нырнуть в иные воды! Жаль, не удержался на плаву, потерялся, страшась глубины. Но глубина продолжала манить – одна она и манила туда, где из тьмы рождается новое начало, шанс обрести радость…
На следующий день к досаде начальства и не упускающих повод позлорадствовать коллег Игорь не явился на совещание. Спустя время его обнаружили в собственной квартире, мертвого, повешенного на шнуре. На столе лежала предсмертная записка, смысл которой так и остался для всех загадкой: прыгающими буквами на белом листе красными чернилами в одну строчку: «Я ухожу, чтобы принять радость…».

Тишина. Только ветер свистит. Сухая прохлада ночной пустыни. Замерзшие песчинки, влекомые притяжением невидимой сферы, опоясывают ее, облекая в тонкую вуаль, за которой формируется стан. Белым песком во тьме я возрождаюсь из тлена.
Кто звал меня, тревожа безмолвие ночи? Остывшая вязь у ног прячет из виду знак, начертанный на песке, он исчезает как трусливый тушканчик, почуявший хищника. Но мне хватает и мимолетного взгляда, чтобы вспомнить… Да, я узнаю свою старую сигиллу. Кто и зачем призвал меня в мир живых, начертав ее?
Неистовый ветер пустыни сорвал с головы капюшон, кольнул ноздри – едкий знакомый запах, немного приторный, как по мне. Так пахнет кровь. Помнится… Иду на запах…Полы хламиды развеваются под порывами ветра, я представляюсь сам себе похожим на грифа, безволосый, со сдернутым капюшоном, и эта мысль забавляет. Улыбаюсь, продолжая следовать. Куда ведет меня запах?
А…вот и он! Прожорливый песок почти заглотил туловище, едва видна макушка, да полуприкрытые глаза. Мертвец? Подхожу ближе. Тело пока отдает тепло, но жизнь в нем неуклонно тает. «Немилосердная жизнь», - заключаю я, глядя на кровоточащий обрубок на месте левой руки.
Что-то маленькое, живое шевелится рядом: неужели птица? Сидит себе на песке, серые крылья распростерты, точно готова в любой момент взмыть в черноту неба, на крючковатом клюве выделяется острый зубец. Сокол! Птица подозрительно прячет глаза. Не нравится она мне. Вернусь к соколу позже.
Перевожу взгляд на умирающего: не мужчина – мальчик, лет пятнадцати, не больше, кудри волос склеил мертвый песок, и они закоченели от ночного холода. В его полуприкрытых глазах – безмолвие пустыни, будто отражение той, ночной, что дала приют. «Какая же сила поддерживает в нем жизнь?» - задаюсь я вопросом. И сам тотчас нахожу ответ…
Я читаю его на руке мальчика, не тронутой увечьем, рука приковывает взгляд. Черная глина глубоко въелась в ладонь, но я смотрю сквозь и вижу суть. Иным зрением я постигаю природу и короткий сумеречный путь его угодившей в капкан души.
Я вижу мальчика-гончара за работой и не могу отвести глаз. Обе руки его, невредимые, вращают гончарный круг. И вот только что слепленный сосуд ржавого цвета раскален в топке, дверцы отворены, и на обжигающий пепел летит дымящий вар. Густой черный дым обволакивает сосуд, облачая его в темные одежды. Я сразу признаю в мальчике мастера, в совершенстве постигшего искусство черной керамики.
Но что это мастер мечтательно выводит на едва остывшей глине и, воровато оглядевшись, тут же стирает? Но я успеваю подсмотреть: лик, безупречные черты, голову покрывает немес[1]. Фараон, не иначе, - вот кого тайком рисует мальчик. Но зачем?
Провожу пальцем по ладони умирающего – перекрестье на линии жизни уводит меня дальше, вглубь. Я смотрю глазами юного гончара. Первым замечаю сокола, что ныне сторонится взгляда в ночной пустыне, - он сидит у меня на плече. Одетый в узорчатую ткань с цветами лотоса, опоясанный кожаным ремнем, я оказываюсь во дворце фараона. Не предваряющая апартаменты правителя Египта роскошная анфилада, нет, это строение куда проще: веранда вблизи храма, дополняющего дворцовый ансамбль недоступной своею строгостью. С веранды открывается живописнейший вид на сад (кружат голову ароматы персика и акации в цвету) и женскую половину дворца, - туда устремлен взор мальчика, его глазами все это великолепие наблюдаю и я.
Рядом стоит человек: леопардовая шкура ниспадает с плеча, на роскошном платье белого полотна вышивка – голова шакала и крест Анкх[2]. Жрец бога Анубиса говорит, обращаясь к юному мастеру, что любопытно: желтушного цвета глаза жреца нацелены на птицу, недвижно сидящую у мальчика на плече.
- Твои изделия изумительны, выше всяких похвал! Они станут достойным украшением храма. Однако позвал я тебя не только с тем, чтобы обсуждать гончарное искусство.
Мальчик смерил жреца мимолетным взглядом, в котором угадывалось недоверие и ничего более, и тотчас продолжил наблюдать, как красное солнце нисходит к верхушкам башен, обустроенных для женской половины.
- Твои глаза полыхают безумием, - продолжает жрец как ни в чем не бывало. – Мне знаком тот огонь яростного желания, его сияние слепит и жгет, и тебе не укрыть порожденных пороком мыслей, нечестивых и, увы, совершенно никчемных.
Щеки юноши зарделись. Не глядя на собеседника, он заговорил, и голос его стыдливо дрогнул – на морщинистом лице жреца на то обозначилось самодовольство.
- О каких мыслях ты толкуешь, жрец?
- О тех, что переполняют твою голову всякий раз, когда младшая из жен фараона, Мерит, покидает свои покои, чтобы прогуляться по саду. Или не прав я? -лукаво улыбается жрец.
- По-твоему нет чести в том, чтобы восторгаться красотой? Не далее, как минутами ранее ты сам выражал восхищение моими работами.
- Восхищаться тем, что тебе не принадлежит – еще полбеды, - не отвечая, продолжает жрец. – Нечестивы мечтания твои, идущие куда дальше преклонения перед красотой юной девы. Вижу, имеешь ты дерзость мечтать о троне. О власти грезишь, гончар?
Полный негодования взгляд мастера ударил по лицу жреца как меткая пощечина. Тот невольно отстранился.
- Не хочешь ли ты сказать, что лелеешь несбыточную мечту стать фараоном, только потому что имел неосторожность влюбиться в его младшую жену, Мерит?
Юноша молчал, наверное, минуту или две, жрец уже было решил, что ни слова не вытянет из него более, но, к облегчению служителя, мальчик подал голос:
- Я хочу говорить с богами.
Жрец в недоумении развел руками.
- Молись! Что мешает тебе?
- Я не желаю молиться. Я желаю говорить.
- Говорить можно лишь с равными. По праву ли ты почитаешь себя равным богам?
Жрец прищурился, не отводя взгляда от сокола, что по-прежнему бездельничал, рассиживаясь на плече мальчика, лишь изредка поднимая клюв к уходящему за башни солнцу.
- По праву фараона, да, будь я им. И я хочу быть…
Закатное солнце уже покинуло дворец и город, а юноша и жрец все еще стояли, молча глядя ему вслед.
- Давно у тебя этот сокол? – спрашивает жрец, скрипучим голосом разрушая благодатную тишь.
- Недавно. Дверь отворилась – он запархнул в мастерскую.
- Сокол – вольная птица. Как тебе удалось его приручить?
- А я и не приручал. Тогда я был погружен в работу и не сразу заметил его. Меня покорил его осмысленный взгляд: он сидел на скамейке для заготовленной утвари и смотрел, как я обжигаю глину. Сидел и смотрел, прямо, немигая. Я решил – он не будет помехой и оставил у себя. И с тех пор он все время так: сидит и смотрит и ничего…
- А знаешь, твое стремление не столь уж безнадежно, - неожиданно молвил жрец, в который раз резко меняя тему, и мальчик подумал, что мысль служителя культа подобна мелкой ладье, что крутые волны швыряют из одной пучины в другую во всеобъемлющей власти стихии. – Наш фараон не многим старше тебя и, скажу по секрету, - жрец наклонил голову к самому уху юноши, - я сильно сомневаюсь, что боги часто балуют его беседами. Ты – другое дело. Твои руки – руки мастера творят из грубой глины подлинные чудеса. Несправедливо, правда? Не ты ли достоин внимания богов?
Не дожидаясь ответа, жрец продолжал:
- Ведомо ли тебе, что Великий Ра когда-то разрубил древо Ишед на две части с тем, чтобы отворить врата горизонта и захода солнца в обновленный мир? А ведомо ли тебе, что с той поры и мир разделился надвое? И тебе знакома лишь одна солнечная его половина – половина Ра. Но есть и другая – половина Апофиса, предвечный мрак, где господствует Хаос. И Хаос позволяет творить… И сырая глина обретает форму. Только глина – есть сама судьба. На той, другой стороне другим правителям на листьях иного Древа иные боги отмечают время[3]. Из Хаоса происходит все, а значит все - возможно.
Чем дольше говорил жрец, тем сильнее охватывало юношу волнение, и тем сложнее было его скрывать, и вскоре от былого безразличия не осталось и следа. С мольбой в голосе он произнес, едва жрец прервался:
- Если истинны слова твои, жрец, прошу, скажи: как попасть на ту, другую сторону?
Жрец помедлил не долее пары секунд, а после изрек торжественно, вполголоса, как посвящают в сакральные тайны:
- Черный лотос! Не тот, что растет в водах Нила. Другой – тот, что открывает лепестки алмазному рассвету в белых песках пустыни, оазисе, непостижимом ни расстоянием, ни временем. Я выделаю из него экстракт. Испив его, ты откроешь своему восприятию теневую половину священного древа Ишед. Тогда ты сможешь извлечь из Хаоса то, о чем грезишь.
Я смотрю глазами мальчика, и душа жреца бога Анубиса предстает передо мной как развернутый в зените солнца манускрипт. Я чувствую боязнь и дерзкое желание юного мастера. Итог беседы предрешен, и мне более не интересно наблюдать эту сцену.
Но пока говорил жрец, я успел кое-что отметить для себя, обратив внимание на сокола – птица, до поры меланхолично наблюдавшая даль, при упоминании жрецом черного лотоса вздрогнула тельцем и, наконец, моргнула, потом, будто спохватившись, снова застыла, продолжая сверлить взглядом далекий горизонт.
И я среди ночного мрака пустыни гляжу на сокола, что по-прежнему не желает покидать своего умирающего друга: сокол, как и раньше, отворачивает голову, ловит клювом на лету вихрящиеся в воздухе песчинки. «Значит, не время еще», - думаю я, нехотя возвращаясь к узорам на ладони мальчика.
И я, смотрящий чужими глазами, застаю себя в храме, узнаю каменные рельефы с изображениями шакалоголового Анубиса. Чую запах сандала, он исходит от курильниц, установленных на алтаре рядом с двумя алебастровыми чашами, различными по размеру. Ту, что поменьше, жрец наполняет темной тягучей жидкостью, пока другая остается пустой.
По знаку жреца юноша подходит к алтарю и с нескрываемым трепетом принимает наполненную экстрактом чашу из рук служителя.
- Пей! – приказывает жрец, и я чувствую, как он упивается своей властью, одновременно опасаясь лишиться ее в любой момент, и оттого голос его дрожит, находя изобличающий отклик в стенах храма.
…Опасливый первый глоток – горечь во рту, тьма застит глаза, будто в единый миг на мир обрушилась ночь. Не успевает мальчик поддаться панике, как вместе с тьмой сознание затягивает в водоворот грез. И мальчик начинает грезить. И тьма уже не так страшна, более того – сквозь тьму можно видеть. Алчущий зрить сокровищницу тьмы мальчик делает еще глоток, смело, жадно выпивая до дна вязкое содержимое чаши. Тогда темнота расступается, позволяя видеть больше.
Но то, что мальчик сумел разглядеть сквозь мрак, пускай подождет, - решаю я, возвращая внимание в храм, где вожделеющий силу жрец пристально с нетерпением вглядывается в чернь, застлавшую взор юноши. Мне близки его надежды как никому другому, ибо я сам когда-то гнался за силой, не ведая, что в этой гонке до изнеможения загоняю сам себя и награда победителю - тлен.
Жрец не мудрствует и не стоит за ценой. Он нервно проводит рукой перед застывшим в блаженной маске лицом мальчика.
- Грезишь…- удовлетворенно приговаривает жрец. – Надеюсь, руки мастера окажутся достойными внимания бога мира по ту сторону священной реки Стикс. Глупый мальчишка, мечтал говорить с богами! Ты был настолько ослеплен желанием, что не заметил бога у себя под носом. Зато я заметил, я узнал. И теперь мой черед говорить с богом.
Жрец вдруг чувствует затылком легкий ожег, как будто насекомое ужалило в шею. Оберачивается. «Как я мог забыть!» Это сокол, помещенный по настоянию жреца в клетку, все это время сверлил его взглядом. Избегая укоризненного взгляда птицы, раздобыл льняное полотенце, первое попавшееся под руку, торопливо накрывает им клетку, повторяя сквозь зубы: «Нечего зыркать, нечего, не с тобой я желаю говорить, нет».
Сокол более не досаждает глазу, и жрец возвращается к юноше, грезящему наяву. Пускай служитель Анубиса давным-давно утратил благосклонность своего повелителя, и тот давно уже не принимал его даров, зато в закромах у него имелся приличный запас хирургического инструментария, само по себе наличие которого он объяснял врачебными практиками, которые на деле проводил исключительно для отвода глаз, поскольку даром врачевания, впрочем, как и какими-либо иными талантами был богами обижен, а инвентарь использовал на себе угодные, всякому живому членовредительские цели, дабы изыскать, в конце концов, благосклонность шакалоголового бога посредством кровавой жертвы.
Да понапрасну все, сколько крови не лей – мало, не достигали слуха Анубиса воззвания жреца. Реки крови пролил жрец, к тому времени, как дошло до него, что значение имеет не количество заполненных кровью амфор, а достоинств самой крови, истинная ценность жертвы, заслуживающей внимание богов.
И вот почти отчаявшийся жрец повстречал мальчика-гончара, искусного мастера. И он видел: чтобы наблюдать за его работой бог самолично спустился с небес! Тогда и пришло озарение: руки мастера – то, что поможет достучаться до Анубиса! И хитрость жреца дала результат: опоенный, погруженный в дрему мальчик был в его полной власти.
Юноша сам положил обе руки на алтарь. Жрец, вытащив из ящика с инструментарием хирургическую пилу, принимается отрешенно и методично, как того требует ритуал, орудовать ею, заливая кровью алтарь. Покончив с одной рукой, он наполняет большую алебастровую чашу кровью из раны. Затем принимается наспех зашивать. Время поджимает, подходит очередь второй кисти – дело не из легких, мышцы устали, а шьет он из рук вон плохо – того и гляди испустит дух мальчик от потери крови прямо на алтаре.
Утомительный процесс жертвоприношения так увлекает жреца, что он не замечает у себя за спиной ни шороха, ни жалящего взгляда. Потому берет его оторопь и пригвождает к месту, когда жало то касается его лица. Не сокол, чудом вырвавшийся из одетой в покрывало клетки, глядит на него, и он узнает того, кто глядит. И раньше знал (иначе, к чему вся затея?), но теперь и тот, кто глядел и жалил, узрел жреца, и сносить его внимание боязно до самого смертного ужаса.
И затрепетал жрец, тщетно старается он вымолвить слово – немеют губы, желчь заливает зрачки до слепоты пред небесным сиянием ока Гора[4]. И падает ниц жрец, в мыслях проклиная сокола, гонит его прочь из храма Анубиса и своей висящей на волоске жизни. И вылетает сокол в распахнутую настежь внезапным сквозняком дверь. А следом за ним храм Анубиса покидает и жертвенный мальчик.
И воцарилось в храме смятение. Разнузданный ветер перевернул вверх дном все, что осталось на алтаре. Вихрь песчаной пыли уронил чашу, и жертвенная кровь растеклась по лоскуткам напольной мозаики, лишь обрубок плоти мастера оставался лежать как обглоданная собакой кость, источая скверну.
А мальчик, тем временем, еле волочил ноги в безлюдной ночи белой пустыни. Он двигался, дышал, вроде бы жил остатками духа, в то время как душа его, принесенная в жертву, уже пересекла Стикс. Но жрец не обманул: черный лотос в действительности приоткрывал дверь, позволил таящему разуму юноши заглянуть за черту, туда, где господствуют мрак и Хаос, и на той запредельной стороне разум запечатлел сигиллу. Незыблемый вечный дух, провожаемый соколом из поднебесья, привел мальчика в пустыню, где из последних сил спасенной правой рукой мастер начертал последнее свое творение – сигиллу, что призвала меня, возродив из тлена.
И теперь я знаю – зачем. Знает и сокол. Он более не прячет взор, и крылья расправлены как два могучих серпа. Око Гора, что недавно повергло в трепет подлого жреца бога по ту сторону Стикса, в упор глядит на меня. Мне становится неуютно, я накидываю на голову капюшон.
- Что скажешь ты, явившийся из мрака? – произносит сокол, а, может, мыслит.
- Я догадываюсь, зачем ты призвал меня, посланник небес, заставив одурманенный разум мальчишки запомнить сигиллу, - говорю я.
- И ты готов исполнить мою просьбу?
Но я не все еще уяснил для себя и не тороплюсь отвечать.
- Почему ты сам не помог юнцу, раз он настолько дорог тебе, что ты решился впустить в мир порождение Хаоса?
- Таков мой удел. Я не вправе вмешиваться. Мальчик сам сделал выбор, поддавшись соблазну черного лотоса. Он мог поступить иначе. Я всегда был рядом, а он не пытался со мной заговорить, хотя всегда мечтал об этом.
- Как это по-человечески, грезить о боге, не замечая того у себя под носом… И как это по-божески, смотреть и слушать, слушать и смотреть и ничего не делать…
- Да, боги всегда поступают именно так, - отвечает сокол, складывая крылья. – Потому я и призвал тебя.
Я устало скидываю капюшон.
- Душу мастера уже не спасти. Она принадлежит Анубису. Воскреснет мальчишка, который в лучшем случае выбьется в подмастерье, мастером ему не быть ни по призванию, ни по судьбе.
Сокол удрученно качает головой, закрывает глаза и на минуту погружается в безмолвие.
- Тебе есть что предложить? – спрашивает он, очнувшись.
- Вдохни мою душу в это тело, - говорю я, показывая на умирающего, - и я сумею покарать жреца, даже с одной рукой.
Глаза сокола полыхнули синим.
- Но ты же ничего не будешь помнить!
Мой рот кривится в змеиной улыбке.
- Что худого в том, чтобы стереть из памяти столетия тлена? Короткие годы жизней уж давно затерялись в белых барханах пустыни, и знойное солнце давно испепелило память о них, а то, что осталось от былого развеялось в ветряной пыли.
- Допустим…- пламя синевы тлеет во взоре сокола, и он повторяет, размышляя, медленно и тихи-тихо. - Допустим, ты предашь жреца мучительной смерти – другого я от тебя не жду, но когда-нибудь настанет и твой черед умереть, и после смерти ты снова возвратишься туда, откуда прибыл. Тлен…Тебе никогда не достучаться до небес!
- Почем знать… Мальчишка-гончар захотел стать фараоном, говорить с богами. Не успел пожелать, как небеса сами постучались в его дверь, как ни одному жрецу и не снилось. Чем хуже я?
- Как знать… - произносит сокол.
- А еще я вижу жреца. Он в страхе встречает рассвет на пороге храма, не успев вытереть кровь у подножья алтаря. И изувеченный им мальчик отворяет двери с первыми лучами солнца – последнего рассвета в жизни служителя. Жрец знает кто пришел за ним, но страх опутывает его целиком, лишая последнего шанса достойно уйти, и он мечется от стены к стене как бешеная крыса, и как крыса принимает смерть.
- Как знать… - повторяет сокол и смотрит за горизонт, встречая оком золотистую полосу надвигающегося рассвета. – Как знать… Пусть будет так. Но знай: я буду следить за тобой!
- Знаю, - отвечаю я, печально улыбаясь. – Знаю. Наблюдать и не вмешиваться – все боги поступают так. Ты будешь смотреть и слушать.
- Да, - повторяет сокол, - слушать и смотреть. И ждать… Глядишь, и ты когда-нибудь захочешь стать фараоном!

® Ядвига Симанова





[1] Немес – царский головной убор в Древнем Египте, один из символов власти фараона
[2] Голова шакала и крест Анкх – облик бога Анубиса – человек с головой шакала или собаки, в руке он держит крест Анкх - ключ к загробной жизни, символизирующий бессмертие души
[3] Согласно древнеегипетской мифологии, на листочках древа Ишед боги Тот и Сешат записывают годы правления фараона
[4] Левый соколиный глаз бога Гора был выбит в его схватке с Сетом. Правый глаз Гора символизировал Солнце, левый – Луну, его повреждением объясняли фазы Луны, этот глаз исцелил бог Тот

Таня лежала на кушетке. Мягкий утренний свет из оконца опускался на ее босые ступни, латексный валик массировал затылок, снимая напряжение. Рука потянулась за стаканом воды, оставленном на миниатюрном столике предупредительной Сьюзен – такое обращение к себе предпочитает Танина психотерапевт. Это к ней в кабинет девушка, собственно, и ворвалась чуть свет в чем была - в ночной сорочке, из палаты бегом, босая по голому полу.
- Сюзанна Аркадьевна, - в который раз пыталась начать Таня. Сделав глоток, она перебирала в уме нескладную конструкцию из образов и ощущений случившегося. Именно случившегося, - в том, что кошмар не происходил из сна или продуцировался видением, а случился и состоял его чудовищный необъяснимый парадокс. Она была уверена в этом, как и в том, что все сказанное ею и все, что еще предстоит рассказать, будет искажением, смысловым вывертом, потому как истинно виденное ею и с нею произошедшее невозможно описать никакими словами.
- Сьюзен, - поправила Таню терапевт, бархатным голосом приглашая, участливым взглядом из-под круглых очков в тонкой как ниточка оправе взывая к доверию.
- Сьюзен, - Таня поставила стакан на место, нечаянно дрогнув рукой, и несколько прозрачных капель скользнули на стеклянный столик. – Мне привиделся жуткий кошмар. Звучит нелепо, но я не могу отделаться от мысли, что это было наяву.
Доктор ободряюще кивнула, всем видом выражая серьезность, внимая каждому слову, и Таня продолжила, не отрывая взгляда от замерших капель:
- Я все еще находилась в палате, только помещение будто бы опустело: ни мебели, ни окон, ни стен. Тем не менее, иной недоступной пониманию частью разума я переживала свое присутствие именно в той палате, где я мирно уснула ночью и под утро рассчитывала мирно проснуться. Я смотрела на себя со стороны в нерушимой темноте незнамо откуда, и я же одновременно ощущала себя там, куда смотрю – была и зрителем, и участником одномоментно.
Под доступным мне углом зрения я видела бесформенное чудище, не похожее ни на какое известное существо, но вместе с тем, живое, оно двигалось, ежесекундно видоизменяясь: то вытягивалось в длину, то округлялось в шар, увеличиваясь в объеме, и где-то среди всей этой живучей массы зияла дыра, нещадно демонстрируя внутренности – кричаще уродливые, пульсирующие, живые. И где-то там, внутри, в окружении переплетенных меж собою, похожих на провода с прожилками крови кишок, зловонных и склизких, я, подсматривающая из-за угла, рассмотрела себя. И я же, будучи одновременно внутри, задыхалась в кровавых нечистотах монстра, путалась в слизи и «проводах», стремясь выбраться.
Минуя череду мыслей о спасении, мое второе зрение со стороны выхватило из мрака еще одно существо: оно наблюдало за мной, выжидало и пугало сильнее пленившего меня монстра, потому как (в том не могло быть ошибки) во сто крат превосходило голодное чудище в силе. Мне сложно его описать, он не был похож на зверя, - имея человеческое сложение, он не имел лица; имея очертание черепа, не имел головы. Он был не-человеком, объемлющим собою весь окружавший мрак, царя над мраком, с бесчеловечным равнодушием камня.
Чудовищный страх удвоил мои силы, я, что есть мочи, принялась яростнее выкарабкиваться, скребя руками в зловонном чреве монстра, хлебала гадкую жижу и жмурилась от отвращения. Глаза разъедала боль, но внезапно веки распахнулись рассвету: я узнала палату, где уснула – на месте кровать и тумбочка, и спасительный луч солнца за окном. Но ладони мои еще хранили следы мерзкой слизи, и нос отчетливо ощущал запах нечистот. Всем нутром моим вновь овладел страх, что кошмар вот-вот вернется, и монстр не отпустил меня, а лишь затаился до поры. Тогда я и рванула к вам в кабинет, забыв о времени и не заботясь о виде, с одной лишь мыслью – сбежать из того места, где тьма в любой миг способна поглотить все предметы и выплюнуть взамен смердящего монстра и леденящего душу стальным бесстрастием не-человека.
Таня говорила на едином порыве и, закончив, обнаружила, что выплеснула шквал эмоций от поразившего ее недо-сна и не-человека, поставив психотерапевта перед задачей вычленять из сумбура голые факты. Пауза…Таня чувствовала, как натянутая в напряженном молчании между двумя женщинами струна вот-вот оборвется, и что останется после – одному богу известно. И струна порвалась – шелковыми пальцами доктор коснулась Таниной ладони, проговорив участливо и в тон касанию руки шелковисто-мягко:
- Таня, ты оказалась в правильном месте и в нужное время. Я несказанно этому рада!
И будто не было никакой струны – непринужденная доверительная беседа.
- Ты впервые ночевала у нас. На новом месте часто снятся яркие реалистичные сны. Твое подсознание говорит с тобой образами, где болезнь, которую ты вознамерилась победить, предстает жутким монстром. Чудовище хочет тебя проглотить, уничтожить, и ты с ним успешно борешься. Как видишь, твой кошмар символичен и обоснован логически. Ты двигаешься в верном направлении. Обещаю: вместе мы не позволим монстру победить!
Сьюзен располагающе улыбнулась, и ее пухлое лицо засияло румянцем, отчего она напомнила Тане свежевыпеченную булочку. И тотчас приступ голода, вытесненного до поры всеохватным страхом, терпеливо выжидавшего, коварно подкрался и накатил, диктуя безудержное, всеобъемлющее желание жрать.
Именно, жрать. Такие как Таня, страдающие булимией, не едят, а жрут и думают только о том, чтобы жрать. За тем она и легла в клинику под опеку хорошей материной знакомой, доктора Сюзанны Аркадьевны. Ей, преодолев неловкость, Таня сообщила о своем желании, но та, вопреки ожиданию, ничуть не огорчилась, а, напротив, ободрила словом:
- Мы с тобой только в начале пути. Скоро все изменится. Увидишь! Я уже составила для тебя индивидуальный план питания – твой столик под номером «8», работники столовой в курсе, поднос не бери, тебе все принесут.
Но голод стремительно шел в наступление, и уже плевала Таня на неловкость, из сказанного Сьюзен, она была в состоянии осмыслить один только номер столика. «Восемь, восемь, столик «8»», - повторяла она в уме, пока голод нес ее, едва сообразившую обуть тапки, в наспех наброшенном на плечи халатике, по лестнице вниз, в столовую. Подобно выдрессированной ищейке, она шла на запах. Вопреки наставлению терапевта, схватила поднос, но чья-то твердая рука взяла ее за локоть и отвела к столику с указующей цифрой «8». Тут же другие руки с закатанными белыми рукавами поставили на стол поднос.
Не разбирая, Таня набросилась на еду, желая пробовать все и сразу: отщипнув кусок курицы, тотчас принялась за салат, фруктовый десерт, снова салат, и так беспорядочно кус за кусом, пока не опустошила всю посуду. Вкусно, но мало – места в желудке еще полно. Известно, однако, больше не дадут – за тем она и приехала. А стоило ли приезжать? И такая тоска навалилась, что не хватало сил подняться. С тупым безразличием Таня смотрела по сторонам.
- Что зенки вылупила? Без толку все, без толку, - проворчала грузная старуха в красном мохеровом берете за столиком напротив.
- Это вы мне? – обескураженная Таня сильнее вытаращила глаза.
- Кому ж еще?! Говорю – без толку! Так и всегда таращишься, а не видишь. Лучше б спать легла - и то интереснее будет!
Не успела Таня допустить до ума обращенное вроде бы к ней, но едва ли к ней относящееся, как белотканная ширма из медицинских халатов отгородила бабусю и удалила ее в мгновение ока из поля зрения и сама пропала следом за дверьми столовой.
«Хорошо ли, что я сюда попала?» - задумалась Таня в попытке оценить обстановку, возвращаясь в покинутую поутру палату. «Мне ли место бок о бок с такими персонажами? Бабуля явно не в себе, а меня всего-навсего мучает голод, и наестся не могу и жру до рвоты… Почему?»
- Это мы и должны выяснить: почему? – говорила Сьюзен на дневном приеме, когда через приоткрытую форточку звуки уличного движения привносили здоровую обыденность в атмосферу сонного островка клиники, напоминая о бурлящей за ее стенами жизни. – Что заставляет молодую благополучную мать, любимую дочь, супругу жить одними мыслями о еде? Что ты заедаешь?
Ответа не было. Знай Таня ответ – и ее самой здесь тоже бы не было. Девушка пожала плечами. Тошно… Совсем неплотный по ее меркам завтрак все равно просился наружу. Хуже то, что при том она знала, что рвотного позыва ждать еще долго, и состояние мути приходилось терпеть.
- Расскажи о своей семье!
Таня молчала, глубже вжавшись в сиденье кушетки.
- Мы с твоей мамой давние знакомые. Она – творческий человек, скульптор, - начала за нее Сьюзен.
- И папа тоже скульптор, - нехотя заговорила Таня. – Наш дом – мастерская в три этажа, каменные балясины, мрамор, глыбы – необтесанные рядом с готовыми слепками: изящной миниатюрой на стенных полках и монументальными фигурами в гостиной у входа, и колонны – везде, встречают и провожают, и в студиях тоже колонны, запах гипса и глины, а теперь еще и воска – откуда, не знаю, - наверное, новое веяние…
- Ты тоже училась на скульптора?
- Да, имея таких родителей, несложно поступить. Меня «поступили», - Таня улыбнулась нервно, спазматически. – Отучилась, но ни одной работы из моих рук так и не вышло. Бездарность я, увы.
- А ты пыталась?
- Задумки были, но воображение мое не выходило за рамки поселившихся в моем доме образов – признанных критиками творений моих талантливых предков, - чем без смысла копировать, я оставила всякую идею. Да и как такового желания творить, по правде сказать, не было. Зато в институте я познакомилась с будущим мужем. Николай тоже скульптор. Живем все вместе. Мне порой кажется, что это он родился в нашем доме-мастерской, - не я.
Вспомнив о муже, Таня вдруг ощутила тот же аромат воска, но, как не странно, не памятный, а имевший источник в самой непосредственной близости. Запах воска, всегда казавшийся приятным и даже притягательным, с каждым мгновением усиливался, насыщая воздух и уплотняя его до невозможности. Закружилась голова. Таня знала, что будет следом, и, резко сорвавшись с кушетки, со всех ног деранула в уборную, где, задыхаясь и кашляя, выплеснула на глянцевый кафель излишки утренней трапезы.
Не было ни смысла, ни сил продолжать сеанс. Удрученность, упаднический настрой, апатия и крадущий мысли голод, снова дававший знать о себе гадливым урчанием желудка, унылыми спутниками провожали Таню в палату, водрузили ее на койку и отправили странствовать по очередному сну. Где не было места голоду…
Откуда взяться ему, когда все заполняло непрекращавшееся движение и неуемный страх. Внутри утробы монстра, средь склизких проводов все бурлило, слипалось, заглатывало, смердящая жидкость, уплотняясь, застила глаза, но Таня, пребывая внутри, словно барахтаясь в раскрученном на полную барабане стиральной машины, понимала, что находится одновременно и снаружи, чуяла липкой своею кожей, пальцами, растопыренными навстречу невидимому, неосязаемому спасительному свету. Его, не-человека, бесстрастного, безликого наблюдателя чуяла она вовне, как чуяла исходящую от него силу, темную и несокрушимую.
Теперь она уверилась, что это сон, потому что так говорила Сьюзен и потому что не могло быть иначе, и та уверенность вырвала ее в день, но пробуждение вместо успокоения принесло взятый из неведомого, но недалекого источника навязчивый запах воска. Одинокая тоска и страх тотчас выгнали Таню из палаты в темный коридор с мерцающей лампой посередине, и в ледяном ее безумном свете девушка лицом к лицу столкнулась с давешней ворчливой старухой.
Она узнала ее по берету: красные тени порхали по шерстяной ткани, причудливо меняя черты старухи от кривящихся в злобе болезненно острых до искренне доброжелательной простоты.
- Гуляем? – спросила старуха. Она стояла как одна из тех скульптур, громадная и непробиваемая, перед хиленькой Таней загораживала проход и толстыми пальцами вертела спичечный коробок.
По коридору проходила работница в белом халате, - бабуле пришлось посторониться. Таня обратила внимание, что с появлением работницы бабусин короб скрылся в кармане вязаной кофты.
- Они считают нас чокнутыми, - кивая вслед удалявшейся работнице, прошептала старуха. – Они слепы – и все дела. Слепы… Но их много, а нас мало. И ты чувствуешь, что все не так, как тебе показывают.
Таня не знала, как отделаться от докучливой бабули – та снова перегородила проход, спичечный коробок опять замелькал в руке. Ненасытный желудок Тани уже требовал свое, голод подгонял, раня все нарастающими спазмами. Таня, спиной опершись о стену, толкнула старуху со словами: «Дайте же пройти! Я тороплюсь!» Старуха едко матернулась, крикнув вдогонку:
- И насытиться никак не можешь, потому как нутро за жизнь бьется, пока сама живой мумией ходишь!
Таня замедлилась, озадаченная неожиданной осведомленностью старухи о ее постыдном недуге, но голод сильнее колол щупальцами, и она скоро метнулась вниз по лестнице, поручив надоедливую старуху одиночеству коридорных стен в тусклом мерцании холодного доживающего света.
Таня устроилась в тихом уголке столовой и, ублажив, наконец, желудок, имела время поразмыслить и в результате нашла логическое объяснение информированности бабуси: глядя, с каким остервенелым рвением Таня поглощает пищу, не трудно догадаться о причине ее появления здесь, старуха просто наблюдательна. «А они слепы, - пришло на ум Тане. – Кто слеп? А кто и что видит? А главное, почему так терзают память эти слова выжившей из ума старухи?»
- Антонина… Никогда не снимает с головы берет… Конечно, знаю. Своеобразна, нестабильна. Некорректно с моей стороны обсуждать других пациентов, но поскольку ее внимание тебя беспокоит, скажу. Антонина, баба Тоня, как зовет ее внучка (она и доверила нашей клинике опеку над ней), не снимает берет из-за уродливого следа от ожога на голове, причем, как уверяет внучка, обожглась бабушка намеренно, опалив макушку пламенем самодельной свечи. У нее прогрессирующий «Альцгеймер» вкупе с вариативными навязчивыми состояниями. Не стоит принимать ее слова близко к сердцу. Здесь вообще ничего не стоит принимать на свой счет. Есть только наши сеансы и медикаментозная терапия, которую я собираюсь назначить, и больше ничего.
- И сон, - напомнила Таня, выслушав ответ Сьюзен на заданный между делом вопрос о «своеобразной и нестабильной» бабуле.
- Целям стабилизации твоего состояния в периоды сна и бодрствования и послужит курс антидепрессантов, селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. Сьюзен придвинула ближе запечатанную упаковку с надписью «Флуоксетин». Подумав немного, достала из прозрачного шкафчика с лекарствами блистер с ячейками, заполненными маленькими круглыми таблетками, положила его рядом с «Флуоксетином». «Атаракс» - анксиолитик, принимать перед сном.
- Транквилизатор? – испуганно спросила Таня. – Я не хочу становиться сонным овощем. Я хочу перестать видеть кошмар, а не пребывать в нем и днем, и ночью!
- Лекарство нормализует сон. Твой кошмар вызван дневными переживаниями и перестройкой организма. Мы боремся, организм борется. Оттого сон поверхностен – именно такие поверхностные неглубокие сны рождают видения, в том числе, и ужасные. Лекарство позволит тебе заснуть глубоко, без сновидений.
Убедиться, что Сьюзен права, и без транквилизатора не обойтись, вынудил случай. Словно преследователь, хищник, настырный и неумолимый, баба Тоня подстерегла Таню у выхода из кабинета Сьюзен.
- Брось! – бабуся ударила Таню по рукам. Та чуть не выронила упаковки с таблетками. – Что тебе всучили? Что?
Таня, демонстративно игнорируя нападки умалишенной, продолжила путь.
- Не поможет! Муть это все! Не унималась Антонина, чем-то тыча уходящей Тане в спину.
Дотерпев экзекуцию до лестничного пролета, Таня не выдержала.
- Что вам от меня нужно?! – воскликнула она, обернувшись.
- На, попробуй! – старуха протянула Тане спичечный коробок, что все время мелькал у нее меж пальцев. Хочешь увидеть – возьми! И папироску не забудь!
Старуха приподняла берет и выдернула из-за уха папиросину, по виду, «Беломорканал». Пока опешившая Таня соображала, что к чему, беломорина оказалась у нее в руке, но с коробком не вышло: Тане представилось, как бабуся подносит полыхающую огнем свечу к макушке, а после надевает берет, прикуривая торчащий в зубах косячок от той же свечи, и тогда, оттолкнув короб, девушка решительно двинулась дальше, минуя лестницу, коридор, влетела в палату, заперев за собой дверь.
От раздражения руки ходили ходуном, об отказе от медикаментозной терапии вопрос уже не стоял. Перед сном не сомневающаяся Таня вскрыла блистер и приняла таблетку в надежде на утреннее пробуждение без потрясений.
И чудесные таблетки сделали свое дело: первая спокойная ночь за все время пребывания в клинике – ни монстра с кишками из проводов, ни равнодушного наблюдателя не-человека, - ничего не запечатлелось в памяти от прошедшей ночи, - лишь покой и умиротворение.
«Но что за возня происходит в коридоре?» После продолжительного сна ноги, точно ватные, доковыляли до двери, через приоткрытую щелочку доносились гремящие металлические звуки, перешептывание персонала и шорох одежд. Таня распахнула дверь шире и тотчас пожалела о сделанном.
Прямо перед ней на больничной каталке, отставленной к противоположной стене, возникла обугленная головешка черепа, покрытого тонкой воспаленной пленкой незаживающей ткани с реденькими, местами пробивающимися седыми волосиками.
- Умерла Антонина, ушла сразу, была и нет. Сердечный приступ. – Вот о чем шептали работники, и услышанное не оставляло двусмысленностей. А вы, девушка, не волнуйтесь! Ступайте лучше к себе! Не стойте тут, не мешайте!
У колес каталки валялся красный берет, а рядом – коробок спичек, что Таня наотрез отказалась принять в дар накануне. Повинуясь импульсу, Таня подняла берет, положив его на каталку, подняла заодно и коробок. Видно, жалость проснулась к бабусе, либо сработала запечатленная со школьных времен установка, что «сдавать» нехорошо, - что бы в тот момент Таней не руководило, поднятый коробок она спрятала в кулак, а позже, когда каталка отъехала, убрала короб в сумку вместе с полученной накануне беломориной.
Непредвиденный уход бабы Тони, как ни странно, совпал по времени с кардинальными подвижками в Таниной терапии.
- Ты счастлива в браке? – спрашивала Сьюзен в ходе очередного сеанса.
- Разумеется, - отвечала Таня. – Николай, супруг, талантливый скульптор, он востребован, хорошо зарабатывает, прекрасный муж и отец. И дети прекрасные, двое. Скучаю по ним.
Покойно было вспоминать о семье, когда желудок не докучал голодными спазмами, а монстры и не-люди не тревожили больше сны, и навязчивый запах воска наяву не тревожил более. Пускай Сьюзен и не удалось выяснить, что именно «заедала» Таня, успех медикаментозной терапии был налицо – лекарства купировали приступы бесконтрольного переедания и вскоре Таню выписали.
Она вернулась в дом из скульптур, где дожидались родные, предупредительные и сочувствующие. Ей все еще полагалось принимать лекарства, она привыкла к ежедневным приемам и не возражала. Таня поймала себя на мысли, что, наконец, ее настроение созвучно настроению близких и самого дома и даже каждой из выставленных напоказ, будто в галерее, произведений, - все, что ее окружало неизменно откликалось ее чувствам, создавая гармонию и целостность семьи, дома, и она сама органично и стройно бесшумным ручейком вливалась в эту тихую гавань безмятежности и покоя.
Дни сменялись днями, а ночи, лишенные грез, пролетали незаметно. Но пришла ночь, вывернувшая застарелый идиллический уклад наизнанку. Таня открыла глаза и увидала одну лишь темень. Давно не просыпалась она во тьме, начисто позабыв о ее существовании, а вспомнив, содрогнулась. С дрожью наведалась мысль о том, что, ложась спать, она забыла принять таблетку. Боясь разбудить мужа, бесшумно встала с кровати и на цыпочках подкралась к шкафу в поисках блистера с «Атараксом». Наощупь лекарства не обнаружила. Вместо блистера с полки аккурат на ладонь выпал спичечный коробок, а поверх него, подобно невесомому перышку, легла беломорина.
Так обрывалось созвучие, вся сонастройка Таниной микровселенной летела к чертям. В ту ночь она не сомкнула глаз. Взволнованный разум выдавал вздорные картины – одну за другой. Прозрачный шкаф с лекарствами, в котором странным образом исчез транквилизатор, показался ей схожим один в один с тем, что стоял в кабинете Сьюзен, а спальня… Та до мелочей повторяла интерьер палаты, где Тане впервые привиделся кошмар.
Когда утренний свет потревожил спящие тени, она уже прочно утвердилась во мнении, что лечение в клинике ей померещилось, и она вообще никогда не покидала стен дома-мастерской. Спичечный короб и беломорина – единственные доказательства были, лежали на коленях. И Тане вздумалось знать, Тане вздумалось видеть. Что там говорила старуха? Хочешь увидеть – возьми!
И Таня взяла…коробок… Открыла – измельченные шишечки пахли лесом, сухой травой, хвоей. Расположившись у трюмо, из беломорины и дареной травки как смогла забила косяк. Чиркнув спичкой, закурила. Муж по-прежнему беспробудно спал, она отчего-то знала: он не важен, как не важен дом с его нерушимыми скульптурами, мебелью и всеми обитателями. Начиненная травкой беломорина, дым, наполнивший спальню – лишь это имело значение. Таня курила…
Едкий дым жег горло и ноздри, на глазах выступили слезы. И сквозь слезную пелену она смотрела вокруг: на ту же комнату, но одновременно другую, как будто через очертания привычных предметов вдруг начали проступать предметы иные, а те, что были раскрывали свою подлинную суть. И запах воска – преследователь, о котором она успела позабыть, вдруг возвратился, став еще силнее, еще несноснее.
Таня медленно пробралась к постели: кровать заметно сузилась, а бортики, напротив, приобрели в толщине. Она, как и раньше, могла видеть спящего мужа, только руки его теперь были скрещены на груди, а тело – недвижимо и бездыханно, застывшая восковая маска подменяла лицо. Лицо не принадлежало жизни, лицо принадлежало кукле – огромному восковому чучелу.
Ни удивления, ни ужаса Таня не испытала – беломорина продолжала дымить, и дым расслаблял чувство, привнося уверенность в том, что так и должно быть. И нисколечко не удивилась Таня, когда обнаружила, что кровать – и не кровать вовсе, а гроб, и так тому и должно быть.
Она покидала спальню, наперед зная, что найдет в остальных комнатах: восковые скульптуры в облачении деревянных гробов, подпирали колонны дома – мастерской, и в тех гробах покоились ее близкие: мать, отец, дети, и так тому и должно быть. Беломорина догорала, проявляя из памяти то, что все они умерли когда-то давным-давно, о Сьюзен и бабе Тоне – миражах, случайных попутчиках, якорях ее прежней жизни, из которой осталась одна беломорина, да кораблик шмали. Скорбь вместе с бесконечной жалостью к ним, к себе превратила дом в Элизиум, склеп. Но что она, живая, делает в нем? Скорбь заточила ее саму здесь, сделав при жизни восковой куклой.
Таня пересекла гостиную и остановилась у высокой гардины, под стать величественным скульптурам по обе стороны окна. Она не могла припомнить, чтобы хоть раз отворяла эту непроницаемую иссиня-черную штору. Порывистым движением она потянула плотную ткань, и занавес пал.
Таня отшатнулась, выронив папиросу. Пепел от беломорины серой пылью рассыпался на полу. Не рассвет увидала за окнами Таня, а гладкие змеиные кольца переплетенных между собой проводов, склизких с кровяными прожилками. И с предельной ясностью сложилась картина. Не сон, видение, а сама жизнь являла ненасытного монстра, она, похоронившая себя со своими мертвыми в склепе, Элизиуме восковых фигур, все это время жила внутри монстра, проглоченная им, питала его соком своей жизненной силы, текущим к нему по венам окровавленных проводов, в то время, как сама неуклонно обращалась в воск. Только теперь она увидела, что руки ее – есть воск, и тело, и одежды – тоже.
Таня посмотрела сквозь просвет в оплетших склеп проводах и узнала то, что хотела знать: за склепом – лес, а во тьме лесной бесстрастно и безропотно, без счета лет ждет ее не-человек. Она не знает, кто он, и что сулит их встреча, но кем бы ни был он, с ним куда лучше, чем здесь.
Таня отломила от скульптуры кусочек воска – не убудет, из хлопкового шнура смастерила фитиль. Самодельная свеча дала хороший огонь, пламя жгло руки, растапливая на ладонях воск. Горела кожа, горели ткани кукольных одежд, освобождая Таню. Занялась и гардина, огонь стремительно подбирался к проводам. Таня знала, что выберется – ведь она не раз выкарабкивалась из утробы монстра в видении, мнившемся кошмаром. Таня выберется, Таня знает: за склепом – лес, и ее ждут… А выберетесь ли вы?

Перрон удалялся, скрывая из виду похожих на мух людей, как в замедленной съемке, в полудреме теснивших полустанок промозглым утром октября. Я откинулся на сиденье, провожая под стук колес моросивший дождь за гаснущими фонарями депо.
Сосед по купе – лысый гражданин в зеленом линялом свитере, полузакрыв глаза, сидел напротив, не проявляя ни к чему вокруг и, что утешительнее всего – ко мне в частности совершенно никакого интереса (не выношу дорожной болтовни). Другими словами, я был умиротворен и доволен. Спокойные сутки в пути, чтобы собраться с мыслями, уложить в голове стратегию по предстоящему делу – я вполне мог рассчитывать на это при необременительном соседстве.
Выложил на столик картонный скоросшиватель «Дело» - самое время освежить в памяти содержание документов, обдумать позицию. Только собирался потянуть за кончик веревки, чтобы развязать папку, как в двери купе постучали и тут же распахнули настежь, не дождавшись ответа.
Первое, что я увидел, были ноги. «Не бывает таких длинных ног», - подумал я сразу. «Не бывает таких красивых проводниц», - подумал я позже, когда последовал взглядом выше: рыжая, полногубая, но без малейшего намека на вульгарщину. И как шел ей форменный пиджак РЖД! Стопроцентное попадание в десятку, как на мой вкус. Итак, поездка мне нравилась все больше…
- Уважаемые пассажиры, предъявите, пожалуйста, билетики! – милым голосом говорила красотка. – Благодарю! Счастливого пути! – на автомате ворковала она, и, даже не взглянув на документы, поспешила перейти к следующему купе.
Мне как-то вдруг стало не до дела, и оставив на столике папку, я решил выйти следом. Куда? Вероятно, в вагон-ресторан. В дверях тотчас столкнулся с каким-то бородачом. Извинившись, он протиснулся мимо и расположился аккурат на моем месте. Я замешкался в дверях, хотел было убрать со столика папку с документами. Невольно наткнулся взглядом на черненый серебром крест на груди бородача, под его расстегнутым пальто оказалась черная ряса священнослужителя. Неловко было так откровенно прятать папку от священника, и я, устыдившись, спешно вышел, прикрыв за собой двери.
«Пришествие» нового соседа несколько подпортило настроение. Но такие досадные мелочи мгновенно вышибло из головы отрадное для моих глаз и не только явление красавицы-проводницы. Тихой поступью она проплыла близко-близко и будто дуновением свежего бриза, коснулась дыханием моего лица, прошелестев:
- Чаю?
Как тут откажешь! И что за поднос у нее в руках – позолоченный? А то и золотой? Сияет, аж глазам больно!
- Да, да, с удовольствием, - откликнулся я и вернулся в купе, усевшись напротив священника.
Лысый, тем временем, устроился с краю, у самого выхода и, облокотившись плечом о стену, о чем-то напряженно думал, по-прежнему безразличный ко всему происходящему. Чтобы завести беседу (разумеется, с проводницей, а не с лысым и уж тем более, не со священником), я брякнул первое, что пришло в голову:
- Не подскажете… уважаемая, - я сослепу не разглядел ее бейджик, - в котором часу прибываем?
- Марта, - подсказала девушка, ткнув тонким пальчиком на брошь с неразборчивой надписью, закрепленную на лацкане форменного костюма. Она закатила глаза к потолку, как будто ей стоило многих усилий припомнить, и дежурным голосом произнесла: - Псков – конечная. Прибытие завтра в тринадцать часов, время московское.
До одурения глупая улыбка застыла на моем лице, когда со значительным опозданием до меня дошел-таки смысл того, что сообщила Марта.
- Как так в тринадцать?! Поезд прибывает в десять!
Меня бросило в пот. Я принялся суетливо рыскать по карманам в поисках билета, на нервной почве запамятовав, что после проверки убрал его в кейс. Вскочил на ноги, потянулся к верхней полке, за что получил по голове сначала от пластиковой ручки, встроенной для предотвращения падения, а потом от своего же кейса, по-свойски отвесившего мне щелбан железной пряжкой. Горя нетерпением, я расстегнул застежку и тотчас на глаза попался уголок билета, на котором как-то особенно дерзко и ясно рядом с обозначением места прибытия жирным шрифтом выделялись цифры: «13:00».
Я не стеснялся в выражениях, ругая себя на чем свет стоит. Вся эта клоунада происходила на глазах моих терпеливых соседей, деликатная немота которых вдруг резко стала для меня неприятна и раздражительна.
И тут судьба, как нарочно, играя на моих натянутых нервах, подкинула новую неприятность. Нежданно-негаданно в дверях возник надутый походный рюкзак, а вслед за ним и четвертый пассажир (как будто опоздавший к представлению) – молодой крепкий мужчина. Несмотря на непогоду, он был одет в летнюю футболку, особо обращали на себя внимание по локоть татуированные руки. Сконфузившись, я постарался изобразить спокойствие, чтобы поприветствовать нового соседа, проявив элементарную вежливость. Вышло кисло-ворчливое: «Здрасьте…».
Проводница вновь появилась в дверях, - в суматохе я потерял ее из виду.
- Мне нельзя в тринадцать, - обратился я к ней. – У меня судебное заседание в Пскове назначено на одиннадцать часов. Мне надо прибыть на станцию никак не позднее десяти.
Похоже, Марта искренне мне сопереживала, когда другие смотрели как на больного. По крайней мере, лицо ее приобрело участливое выражение и сожаление, какое бывает, когда ничего уже не поделаешь. Мелькнула мысль, что с таким же наполненным мученическим состраданием лицом она могла бы стоять на моих похоронах. Поганая мысль… Ни к чему о таком думать. Надо было срочно искать выход.
- Какие станции мы проезжаем? Когда ближайшая остановка? – поинтересовался я у Марты. – Сойду и доеду до Пскова на такси. У меня и телефон нужный имеется.
- Поезд следует без остановок. Псков – конечная. Прибытие в 13:00, - тем же дежурным тоном отвечала Марта, словно зачитывала приговор. Притом, ее сострадательная гримаса нисколечко не изменилась.
- Что за поезд такой?! Нигде не останавливается, а едет так, что пешком быстрее будет! – как я ни старался сохранять самообладание, идиотизм ситуации возбуждал во мне справедливое негодование.
- Разве дело в поезде? Поезд ни при чем. Поезд совершенно обыкновенный, - ни с того ни с сего заговорил лысый. – Посмотрите, какой вы суетливый! Спешите, когда надо бы все взвесить, обдумать. Вы же собирались открыть свою папку. Вот и открывайте, читайте, думайте! Путь вам в помощь – добрый и долгий!
От такой непредвиденной и неслыханной наглости я на время потерял дар речи. Все-таки я ничего не смыслю в людях, если с первого взгляда оценил лысого попутчика как легкого и не доставляющего хлопот.
- Какой толк читать документы и размышлять над делом при даже гипотетическом отсутствии вариантов успеть на заседание! – бросил я в лицо наглецу.
- Смиритесь уже! Вы сами купили билет, сели в поезд, - подключился священник, когда не ждали. – Не убивайтесь понапрасну! Все в руках Божьих.
Я развернулся, намереваясь покинуть купе. Второпях чуть было снова не оставил папку с делом. Вовремя вспомнив, быстро схватил ее со стола и в тот миг поймал на себе любопытствующий взгляд лысого.
- Уходите? Не рановато? – спросил он.
«Что за дурацкий вопрос?» - подумал я, отвечая сквозь зубы:
- Душно. Пойду проветрюсь.
- Вы ничего не найдете там. Все ответы внутри, - проговорил лысый мне в спину.
«Что за чушь он несет? Почем знать ему, что я ищу, если я и сам о том понятия не имею? Лысый явно с придурью. Да и остальные не вызывают доверия. – Я неуверенно обходил коридор, пытаясь осмыслить положение дел. – Как я мог не обратить внимание на время прибытия поезда, когда брал билет? В самом деле, как? – недоумевал я. – Это не первая поездка в Псков. Я купил билет, какой брал обычно с тем же временем отправления. Только, по обыкновению, состав всегда прибывал в десять и следовал с остановками. Странный поезд…».
Мурашки пробежали по спине – должно быть, сквозило, когда я проходил межвагонные двери. Те закрылись за мной с задержкой – позади кто-то шел. Резко остановившись, я обернулся.
- Простите. Не хотел напугать. Вы случайно не в вагон-ресторан? – шедший позади меня опередил словом.
Я не сразу нашелся, что ответить, но видимо автоматически согласно кивнул, а позднее признал в мужчине четвертого своего попутчика с татуированными руками.
- Не возражаете, если составлю вам компанию?
Войдя в вагон-ресторан, мы расположились за столиком у окошка, за которым сильнее барабанил дождь, заглушаемый монотонным боем прыгающих по рельсам колес. Дождевые слезы размывали стекло, отчего лесной пейзаж за окном представал илистой полосой на краю глухого болота, куда и ненароком не забрести и откуда нипочем не выбраться. И с поезда не сойти: Псков – конечная…
- Меня зовут Нидо, - представился сосед, заказав нам обоим по кружке пива с сэндвичами.
- Макс, - назвался я в ответ.
«Нидо… Странное имя, странный поезд…»
- Почему ты ничего не предпринимаешь? – спросил Нидо. С первым глотком мы перешли на «ты».
- Ты же сам слышал: остановок нет, Псков – конечная. Соседи что говорят: путь долгий, я сам виноват, сам взял билет, ничего не найду, остается смириться…Как бы ты поступил на моем месте?
- Я? – Нидо лукаво прищурился. – Во-первых, я бы уж точно не слушал тех двоих, потому как оба – лгуны. И хорошенько обмозговал бы варианты покинуть поезд до конечной.
- Сорвать стоп-кран! Как мне раньше это в голову не пришло! – возликовал я, пораженный своей внезапной сообразительностью. Но тут же снова пал духом. - Не позволят.
- Кто?
- Что! Правила. Мой случай не подпадает под понятие «крайней необходимости». Штраф до пяти тысяч. А если кто с полки шарахнется и, не дай бог, конечности поломает, и до «уголовки» недалеко. Причинение вреда здоровью… - почему-то демонстрация профессиональной осведомленности вызвала во мне не что иное, как стыд.
Мой попутчик не преминул опустить искрящие лихим пиратским задором глаза, но я успел различить закравшиеся в них льдинки презрения. Нарочито скучающим взором я окинул ресторан, обратив внимание, что в вагоне прибыло. Соседний столик занял тучный кавказец. Он громко разговаривал по мобильному телефону, активно жестикулируя.
- Точно! – крикнул я, вскочив из-за стола, и едва не сбил с ног проходившего мимо официанта. – На заседание я не явлюсь, но что мешает позвонить, попросить перенести слушание? Скажу, что попал в аварию. Подтверждающие документы «слеплю» как-нибудь задним числом.
Нидо скептически скривил лицо.
- Ну, положим, слушание, назначенное на одиннадцать, состоится с тобой или без. Я, знаешь ли, тоже немного сведущ в правовых вопросах.
- Но я могу заявить ходатайство о том, чтобы дело в мое отсутствии не рассматривали по существу, и заседание отложат.
- Отложишь – проиграешь.
- Это еще почему?
- Ты забыл? Псков – конечная. Для всего вообще. Дальше нет ничего, и ты кончаешься после. Остается след, зловонный, с душком лживых оправданий и подтасовок. След потянется в новый день, где начнется новый процесс, в котором ты, другой, потеряешься за его миазмами и мутным флером.
Метафорические высказывания Нидо туго поддавались осмыслению, когда рациональный ум продолжал штурмовать все те же ворота в надежде на спасительный звонок. Я оглядел столик в поисках мобильника, затем обшарил карманы – телефона нигде не было. Неужели забыл в купе?
- Не могу найти телефон, - пожаловался я Нидо. – Разреши воспользоваться твоим!
- Увы! – с сожалением произнес тот. – Я решил не брать телефон в дорогу. Сев в поезд, я оставил мир позади. Не хочу, чтобы он звал назад.
«Странные люди… Странный поезд…» - в который раз подумал я.
- Подожди меня! Я - мигом! – сказал я Нидо и быстро выбежал из ресторана, оставив на столике папку с делом.
Я пробегал вагоны в противоход поезду, и мнилось, будто я, как хомячок, запертый в клетке, сколько б не наяривал в колесе, все одно топчусь на месте. Но вот они – двери купе, и не зря я пыхтел, загоняя сердечную мышцу, лишь напрасно дурными мыслями морочил разум. Дернул ручку, возможно, чересчур резко ворвался и непременно перепугал бы соседей, но… Купе оказалось пустым. Никого. И что самое странное, будто никого и не было: ни людей, ни вещей, места гладкие, нетронутые. Меня снова бросило в пот.
Благо, мой собственный кейс лежал себе одиноко и невредимо на верхней полке. Открыл чемоданчик – вещи на месте. Все… Кроме телефона. Я принялся искать всюду: даже матрасы перевернул – мобильника нигде не было.
Очевидно, попахивало чертовщиной. Причем, с самого начала вся эта чертова поездка, чертов поезд вместе с исчезающими пассажирами. И да: не бывает таких красивых проводниц, - некстати (а может, наоборот) вдруг вспомнил я прекрасную Марту и тут же встретился с ней лицом к лицу, стоило мне покинуть купе.
- Вы что-то ищете, Максим Андреевич?
- Телефон потерял. Не находили? Позвольте от вас позвонить! Срочно. Вопрос жизни и смерти!
Марта иронично, совсем не по случаю, улыбнулась и поманила меня пальцем. Я послушно последовал за красавицей, обрадованный тем, что похоже нашелся в этом злосчастном поезде хоть один нормальный человек, который просто позволит мне позвонить, не толкая мне в голову бессмысленный философский бред.
Мы прошли в дежурное купе. В прохладном помещении пахло розами. Я окинул взглядом столик. В хрустальной вазе густо-красные, в черноту застыли цветы. «Не встречаются такие оттенки в природе. Не бывает таких красивых проводниц», - зловредной мухой прожужжала беспокойная мысль. И Марта застыла у окна, подобно тем цветам в вазе, недвижима, бесподобно прекрасна и, чего я не замечал раньше – печальна.
- Только не говорите, что у вас нет телефона! – сказал я. Хотелось в шутку, а вышло нервно.
- Все у меня есть: и чай, и торт, и телефон, - медленно и по-особенному трагично проговорила Марта.
Проводница, казалось, одним взглядом пригвоздила меня к месту и парализовала мысли, так, что я и не заметил, как на столике рядом с цветами выстроились тарелочки, чашечки, кремовый торт и раритетный расписной самовар. Мне, немому умом и языком, только и оставалось, что молча слушать и наблюдать…
- Что я скажу тебе, Максим Андреевич…Я давно живу в Пскове и многих провожала до конечной. И всякий раз одно: каждый, кто садится в поезд, теряет возможность что-либо изменить. Звони – не звони, Псков – конечная. Тебе невдомек, но ты в действительности хотел остаться в Пскове, потому и взял билет до конечной без остановок. Но ты ошибся. Нельзя остаться в Пскове навсегда. Псков – не начало, Псков – всегда конец. Хочешь проверить? Звони!
Проводница положила на стол телефон. С виду тонкий и легкий, он ударился о стол с тяжелым стуком металла. Трясущейся, холодной от пота рукой я потянулся к нему, мимоходом глянув в окно, и взгляд мой застыл на стекле. Дневная темь за окном, небывалая даже для самой глубокой и хмурой осени, создавала в купе мрак. И розы в вазе переливающегося хрусталя казались совсем черными, и волосы Марты потемнели цветом – под стать…
Я спешно возвратился взглядом к поверхности стола, намереваясь взять телефон и в конце концов позвонить, но от увиденного черная муть застлала глаза. Я не хотел видеть то, что открывалось за размытой пеленой: на месте, где я ожидал найти телефон, лежал железный серп, отражая лунное сияние льда на острие полумесяца.
- Хочешь – звони! – повторила проводница.
Я не смел…
- Кто ты такая? – испуганно вымолвил я, еле разлепив губы.
- Кто я? Проводница, - Марта указала на левый рукав форменного пиджака со знаком РЖД. – Ты еще не понял? Этот поезд – мой.
- Так дай мне сойти! – опешив, взмолился я, почти не различая черт проводницы в сгустившейся тьме.
- Не могу. Поезд мой, но маршрут не изменить. Однако, я в силах помочь тебе сократить ожидание…
Вокруг меня плотно сжималось кольцо безысходного мрака, где слова Марты отзывались звоном клинка в унисон с неустанным чечеточным боем колес. Едва уловимый свист – Марта срезала ленту на торте, и в нос ударил аромат орехов – губительный аромат в самом, что ни есть, прямом смысле.
- Нет-нет, помилуйте, Марта! У меня аллергия! – завопил я, пока еще был способен дышать.
- Значит, не хочешь скорее, Максим Андреич? – задорно спросила проводница, закрывая на торте крышку и отворяя окно. – Взяв билет, ты выбрал маршрут. И покуда ты в поезде, от тебя ничего не зависит.
- А от кого зависит?
- От попутчиков. Ты бы понял все, если бы заглянул в свою папку. Она еще при тебе?
От хлынувшего с улицы ветра пробрал озноб. Но не от ветра заледенели ступни, а от того, что я, наконец, начинал смутно догадываться, куда несет состав меня и разномастных моих попутчиков. Спиной наощупь я кое-как доковылял до двери и быстро, насколько смог, вывалился из купе в коридор, ранящий веки ярым кислотным светом. Не сориентировавшись, перепутал направление, из-за чего пришлось вернуться и вновь пробежать мимо дежурного купе с его двуличной хозяйкой.
В конечном итоге я, взмыленный, едва дыша, все ж-таки очутился в вагоне-ресторане. Увидел Нидо за тем же столиком. Перед ним лежала моя папка-скоросшиватель. И мне вновь пришлось поймать себя на страстном желании развидеть то, что бросалось в глаза: папка была открыта, из нее небрежно торчали листы.
- Кто позволил тебе…
Нидо не дал мне договорить, перебив что ни есть циничной репликой:
- Паршивое дело. Проигрышное. Лучше сжечь!
Он положил татуированные локти на «Дело».
- Не тебе судить! Дай сюда!
Обида клокотала во мне, наводняя глаза соленой влагой. Краснея от стыда, я будто упивался своей беспомощностью, силясь выдернуть папку из-под локтей Нидо. Тот оказался дьявольски силен, и под его руками папка была точно прикованная.
В растерянности я оглядел зал, рассчитывая на помощь персонала, но, как назло, ни одного человека в униформе поблизости не нашлось. Зато, к неприятному удивлению, я обнаружил за столиком, напротив того, где давешний кавказец заканчивал свой обед, моих пропавших соседей по купе: священник и лысый молча кушали, и, как почудилось, время от времени искоса посматривая на меня.
Я должен был срочно что-то предпринять. В порыве отчаяния я подошел к кавказцу.
- Простите, ради бога! Я страшно извиняюсь! Разрешите позвонить с вашего телефона! Не могу найти свой. Очень нужно сделать срочный звонок.
Мужчина нехотя оторвался от тарелки, внимательно оглядел меня с головы до пят, точно приценивался, и вальяжно откинувшись на спинку стула, осведомился с характерным акцентом:
- Срочно, говоришь? А что взамен?
«Совести у него нет! Ненавижу торгашей! Из любой ситуации готовы извлечь выгоду», - так я думал, понимая, что обстоятельства вынуждают вести торг.
- Сколько? – спросил я, доставая кошелек.
- Обижаешь, дорогой… Разве я похож на бедняка? – произнес кавказец, поигрывая мясистыми пальцами в сиянии драгоценных перстней. – Это!
Мне привиделось, или бриллиантовый свет одного из его колец указующим лучом остановился на моей папке, все еще бывшей на столе под бдительным надзором Нидо.
- Вам нужна моя папка? Я вас правильно понял?
- Папка – цена.
Мужчина улыбнулся во все лицо, кивая головой с кудрявой шевелюрой. Я обратил внимание, что и те двое: лысый и священник, увлечены нашей беседой и не сводят глаз.
Я вернулся к своему столику. Папка-скоросшиватель «Дело» лежала свободно, а Нидо, меж тем, молча наблюдал, скрестив руки на груди. «Странный поезд… И выбора нет. Серьезно? Но что я, собственно, сейчас делаю, как не определяю выбор? Судя по перстням, кавказец не совершает невыгодных сделок. И Нидо… Он ведь не хотел отдавать папку, хоть и счел дело бесперспективным. А те, что смотрят и ловят каждое слово… Может, и им есть дело до моей папки? Из чего следует вывод: ее содержимое представляет ценность.
Я обернулся к кавказцу и решительно произнес:
- К сожалению, ваши условия для меня неприемлемы.
- Нет папки – нет телефона, - пробурчал тот ворчливо и принялся доедать, потеряв ко мне интерес.
- Что у нас не попросишь, сосед? – заговорил священнослужитель, развернувшись вместе со стулом. – Всегда просил. Проси и теперь!
- Цена, надо полагать, та же?
- Ты не понимаешь. Все папки и все дела и так принадлежат нам. Ты всего лишь возвращаешь одолженное когда-то.
- Лжет. Я предупреждал тебя, - услышал я за спиной голос Нидо.
- И я предупреждал. Твои метания не имеют смысла, - произнес лысый.
- А что имеет смысл?
- Ничто, - ответил лысый. – Только понимание этого наделяет смыслом все остальное.
- Не понимаю! – я возвысил голос в нарастающем раздражении.
- Я уже говорил: все ответы внутри, - лысый явственно показал взглядом на столик, где лежала моя папка с небрежно завязанным узелком и торчащими уголками листов.
Голова моя закипала. Ощущение было такое, будто все в этом безумном поезде, мчащем без остановок в конденсированном облачном дыму осеннего дня, сквозь проливные дожди в точку невозврата под названием «Псков», нарочно сговорились, чтобы меня запутать.
Не придумав лучше, я сел за свой столик, где лежала папка. Вернулся к недопитой кружке пива. Нидо уже допивал вторую и глядел куда-то поверх меня. Казалось, ему больше не интересны ни я, ни моя папка. Рисунки на его руках… Я имел возможность внимательнее из рассмотреть. Это были знаки, по виду напоминавшие скандинавские руны или вроде того. От кончиков пальцев по предплечьям тянулись вязи из линий, да острых углов.
Налюбовавшись, я мыслями возвратился к папке, трепетно провел ладонями по картону и потянул папку к себе, осторожно, будто священную реликвию. Нидо не препятствовал, и я решился спросить:
- Откуда в тебе столько силы, Нидо? Я сам не задохлик какой: в зале тренируюсь, нехило от груди жму. Но с тобой ни в какое сравнение! Ты картон руками как прессом придавил.
Собеседник молчал, испытующе пронзая меня взором, словно ждал, что я догадаюсь сам. Я должен был догадаться.
- Все дело в них, да? – я выразительно уперся взглядом в рунический орнамент на предплечьях Нидо.
- Хочешь такие? – спросил тот.
- Да, - не раздумывая, ответил я.
- Не выйдет, - кисло промолвил попутчик. – Они не для лжецов. А ты, Макс, вконец заврался.
- Когда ты успел уличить меня во лжи, Нидо? – я негодовал, но сильнее гнева всей душой желал услышать его объяснения.
-Я не в счет. Ты давно должен был уличить себя сам. Ты лжешь самому себе, и хуже лжи нет на свете! Тебя прельщает сила… - при этих словах Нидо показал на свои тату. – Разумеется, раз с ней возможно все! Чтобы получить чужую силу, надо преодолеть свою слабость. Это закон.
- Не знаю такого закона!
- Потому что не по тем законам живешь, - Нидо кивнул в сторону столика, за которым в безмолвии, словно параллельно существованию друг друга, продолжали трапезу священник и лысый. За разговорами я упустил момент, когда к ним присоединился предприимчивый кавказец. Все трое, присутствуя за одним столом, словно не замечали друг друга, пребывая каждый в своих думах.
- Поэтому ты и следуешь поездом, с которого не сойти, - продолжал Нидо, приложив к папке указательный палец. – Скажи правду себе, и получишь шанс сойти до конечной!
Правда… Та, что внутри… А я до сих пор не удосужился открыть и посмотреть. Или попросту поленился? Или испугался? Зато они (боковым зрением я не упускал из виду любопытную троицу, отчетливо сознавая, что в тот момент все трое наблюдают за мной) не преминут и не побоятся открыть и что хуже – присвоить. «Не в этот раз», - решил я. Рывком схватил со стола папку, прижал к себе и, не оглядываясь, выбежал из вагона-ресторана. Я слышал торопливые шаги и дыхание за спиной – быстрее дал деру. Справа – туалет. Не заперто – повезло. Прошмыгнул внутрь, звонко щелкнув замком.
По-хорошему следовало перевести дыхание. Но я не стал тратить время и, присев на стульчак, раскрыл папку. Рассекреченные бумаги разметались по полу как сухие листья в пору осеннего листопада. В них я и увидел правду, ту самую, о которой твердил Нидо. Я обмирал, глядя на каждый лист – каждый прожитый день, приближавший к смерти. То было не просто мое дело - то дело было обо мне. Фотографии как вырезки старых газет с заметками от самого рождения и до… того, как я смалодушничал, трусливо решив свести счеты с жизнью под убийственную пряно-кремовую сладость орехового торта.
Так себе, середнячок, юрист, по блату устроившийся на госслужбу, я привык угождать начальству, будучи благодарным за то, что взяли и терпят балласт вроде меня, лишенный талантов, даже великодушно доверили курировать отделение в Пскове. И начальство в лице моего непосредственного руководителя Семена Аркадьевича принимало мою многолетнюю отзывчивость как должное.
И в тот раз я не смел отказать. Я взял на себя вину своего руководителя, заявил, что не кто иной, как я разработал схему ненадлежащего расходования бюджетных средств, выделенных на очередной «долгострой» в той же Псковской области; я же устроил перевод денег на счет подставной фирмы, после чего пристроил под личные нужды. А начальство не знало, начальство не при чем. Семен Аркадьевич обещал, что не оставит, щедро позаботится о моей семье (в которой, к слову, я да мать). Заверял, что отделаюсь «условным». Но я-то знал, что нет (юрист я или кто?), наговорил я на вполне реальный срок. И зная, все равно не смог сказать «нет». Суд был назначен на одиннадцать часов следующего дня. Накануне, повинуясь порыву отчаяния, я заказал торт. Будь что будет! И вот я здесь с попутчиками, которым зачем-то сдалась моя паршивая папка.Отчего ж она так опостылела мне самому? И Псков – конечная, и с поезда не сойти.
«В самом деле?» - вдруг разозлился я, собрал листы, в сердцах дернул замок и вышел в вагон. Я знал, что искать и быстро нашел. Но, к несчастью, нашел не первым. В тамбуре собрались все мои попутчики, дружно обступив торчавший из стены стоп-кран. Только Нидо, скрестив руки на груди, стоял поодаль, облокотившись спиной о стену. Да вдалеке у дежурного купе ледяной статуей замерла проводница Марта.
- Ты знаешь, что делать… - благостно произнес священник, протягивая руку в готовности принять то, что он полагал своим.
Я крепче прижал папку к груди. Развернулся и опрометью ринулся прочь, туда, где с ледяной улыбкой встречала хозяйка поезда. Но отнюдь не объятий строгой хозяйки жаждал я. А пробовал успеть. Сойти. Как бы ни было трудно.
Я ворвался в первое интуитивно приглянувшееся мне купе – благо, в нем не было ни души: видать, не так много дуриков вроде меня берут билет до конечной. Темное окно отворялось вниз. Туго, но мне удалось открыть. Грохочущие взрывы колес схлестнулись с надрывными стонами ветра, и острые капли стрелами резали по лицу стоило мне подобраться ближе.
В страхе я оглянулся – в дверях стояли трое. Некуда бежать. Или? Двум смертям не бывать, и это верно. Орехи уже были. А чего еще не бывало…?
- Не сойти, говорите? Псков – конечная? – усмехнулся я, одарив столпившихся в дверях улыбкой лихого безумца.
И с папкой под мышкой, неуклюже, зажмурившись, минуя спальное место, перевалил через окно под раскатистый гвалт колес.

***

Стенания скорого поезда, отметившего мой побег тревожным гудком, отдавались в голове давящей тупой болью. Я с трудом разлепил веки. Темь. Как тогда за оконным столиком, где остались цветы жженой крови в хрустале. Чья-то рука провела по лбу. Я попытался подняться на подушке.
- Тише…- сказала мама. – Как ты меня напугал, Максим! Ты едва не задохнулся!
- Где я? В больнице?
Резкий запах медикаментов бил в нос.
- Где ж еще… Тебя еле откачали. Как ты мог?! Ты же знаешь – тебе нельзя орехи! Совсем! Только не говори, что ты…
- Нет – нет! – я поспешил заверить. – Я не нарочно. Просто вышло по глупости.
- Все у тебя просто и по глупости, - мама села на своего любимого конька. – Ничто сам не в состоянии проконтролировать! И суд теперь этот… Семена Аркадьевича ты тоже по глупости подвел? Или ты забыл, что всем обязан ему? Не умеешь воровать – не берись!
Услыхав про суд, я все же приподнялся на локтях.
- Когда заседание? – спросил я.
- Сегодня, в одиннадцать, - ответила мама. – Адвокат, само собой, отложение заявит ввиду твоего болезненного состояния.
Крепко, насколько позволяли силы, я сжал ладонь мамы и произнес:
- Не надо откладывать. Не нуждаюсь. Я буду участвовать.
Мама торопливо зажгла светильник, снова приложила ладонь к моему лбу.
- Не горячий, вроде… Не сметь! Я запрещаю! – по обыкновению категорично заявила мама, как водится, решив за меня.
- А это еще что? – в свете лампы я приметил у нее на коленях вязаный сверток.
Мама, как видно, пустила слезу, или я должен был так подумать, судя по движению ее изящных пальцев под нижним веком.
- Вот носочки тебе связала на случай… Ну, сам понимаешь…
- Знаешь что, мама, - начал я, глядя прямо в ее встревоженные глаза, - я явлюсь в судебное заседание ровно к одиннадцати. И тебя прошу тоже быть. Ты права: я обязан Семену Аркадьевичу всем. Да, всем своим несуществованием я обязан ему. Посредственный исполнитель, которого держат на должности из жалости. Безотказный малый, готовый сносить оплеухи от коллег и начальства за стабильный оклад и в перспективе приличную пенсию как предел мечтаний. Не удивительно, что я не учуял в торте аллерген, когда единственное истинное желание, бывшее у меня в данной среде обитания – это перестать быть.
С минуту мама осмысливала услышанное, затем громко хлюпнув в платок, спросила:
- Скажи на милость, сынок, что изменилось, пока ты пребывал в забытьи?
- Все! – вскинулся я, жестикулируя, и кровь прилила к лицу. – Стоит лишь сесть в поезд, мчащий сквозь Пограничье, и неважно как называется станция (Псков или как-то еще), следующая остановка – конечная, где некий Максим Андреевич сойдет и сгинет, а дело его паршивое в картонной папке со всем накопленным опытом, чувствами и смыслами – какими бы незначительными те не представлялись, достанется им, попутчикам, корыстным и лживым. Но я сумел спрыгнуть с поезда, и вернуться. Дабы успеть все изменить. Первым делом успеть к одиннадцати часам в судебное заседание, чтобы венуть Семену Аркадьвичу долг.
- Любопытно, каким образом ты намереваешься с ним рассчитаться? – мама отодвинулась на край кровати и с опаской глядела, будто не узнавая.
- Дам показания.
- Ты собираешься рассказать что-то новое?
- Именно. Ново - для других и для себя самого. Правду. Да…Насчет носков…Правильно сделала, что связала. Можешь отдать их Семену Аркадьевичу.
Мама призадумалась, по всей вероятности, прикидывая в уме все «за» и «против».
- И что будет дальше? После твоего признания?
- Сделаю татуировку, - ответил я, широко улыбнувшись.
Мама отпрянула от меня как от чумного.
- Врача! – закричала она во весь голос. – Кто-нибудь, позовите врача! У моего сына бред!
Наверное, для мамы помешательство – было единственным удобоваримым объяснением столь кардинальной перемены в моем поведении. Однако, прибывший на ее зов персонал, явных признаков душевного расстройства у меня не обнаружил, и поутру меня не без труда, но все же выписали, задокументировав отказ от дальнейшего лечения в стационаре.
Впервые я сам дал себе слово и сам сдержал его. Успел к назначенному на одиннадцать слушанию и, отказавшись от прежних показаний, дал новые без единого слова лжи. Семена Аркадьевича взяли под стражу прямо в зале суда. Безусловно вскоре ему изменят меру пресечения, и он не замедлит дать распоряжение выгнать меня. Но я уволюсь раньше. Нет времени прозябать, пресмыкаясь, в стабильном застое болотных вод, когда Псков – конечная, и все вопросы решаются здесь. А чтобы успеть их решить, эффективнее поступать по правде, потому как ложь отнимает слишком много времени и сил. А то и целую жизнь забирает, так ненавязчиво, незаметно. Особенно, когда лжешь самому себе – и нет лжи хуже, как утверждал Нидо.
Я вышел из здания суда, полной грудью вдохнув воздух свободы. Отчего-то вспомнил Марту, и в мыслях моих она подмигнула мне. Уверен, я обязательное встречу ее. Скажу больше: наша встреча неизбежна. Как неизбежно то, что когда-нибудь я снова окажусь в ее поезде. Но я искренне надеюсь, что к тому сроку я успею все, что должен успеть, и войду в вагон совершенно другим, без страха перед ее льдом и замершими розами, достойным ее руки.

02 октября 2024 г.
© Ядвига Симанова